Ирина Сергиевская - Последний бебрик Страница 2

— Ясно, — отрезал Колидоров. — Тогда деньги верни, все пятьдесят долларов, которые я выдал твоей жене Галине авансом из жалости к бедственному положению вашего семейства, попросив взамен только одно — отредактированный роман Шерстюка.

— Деньги?! — вскричал Май, словно наступил на гвоздь босой ногой. — Ах, деньги… Спасибо тебе, Андриан! Помог ты нам в страшный момент. Я тогда завязал в очередной раз… ну, и сам понимаешь, депрессия… сон этого, как его, разума… Ты — друг! Но сейчас у меня денег нет. Жена увезла их в Канев.

Зоя, услышав про деньги, сурово напряглась.

— Требует деньги назад, — жалобно воззвал к свояченице Май.

— Гад! — грянула Зоя, как будто сразила из двустволки сразу обоих: и Колидорова, и ненавистного Мая.

— …чтоб я тебя еще пожалел! — гневно разливался Колидоров. — Деградант! Сейчас же верни деньги!

— Андриан… ну, Андриан… Андрияшечка… — начал канючить Май. — Дай еще неделю сроку… Я сделаю, Андрияшечка. Клянусь!..

— Чем? — перебил Колидоров. — Чем ты можешь поклясться, чтобы я поверил? Ты уже сто раз клялся счастьем семьи. Для тебя нет ничего святого, кроме водки. И прошу не называть меня Андрияшечкой. Нет Андрияшечки — истлел вместе с Советским Союзом!

— Клянусь могилой матери, что верну деньги, если к концу этой недели не сделаю работу, — сдавленно произнес Май.

Он отступил в комнату, показывая жестами Зое, что говорить более не в состоянии — от избытка горестного чувства. Это была правда: воспоминания о матери всегда вызывали слезы. Колидоров замолчал, прикидывая, велика ли цена клятвы Мая, но тут в разговор вмешалась Зоя:

— Товарищ Колидоров! Верь…

— …взойдет она, звезда пленительного счастья? — ядовито перебил издатель и повесил трубку.

Зоя вошла к Маю. Он сидел за столом, роясь в ящиках и бормоча: «Ну где, где, где?» В шевелюре его запуталась нитка, из дыры на футболке торчало худое поцарапанное плечо. Он был похож на мальчика. Это взбесило Зою: она была младше Мая, но найти в ней сходство с девочкой мог только извращенец.

— Хоть бы у тебя, Исакич, ценности какие имелись, чтобы продать, если жрать не черта, — ехидно заметила она.

Май не услышал: он искал роман Шерстюка, вываливая на стол папки, письма, карандаши, сломанную куклу дочки, узкий черный деревянный ящичек… Зоя встрепенулась, увидев необычную вещь.

— Эта фигня — антикварная? Сколько стоит?

— Нисколько, — сказал Май, трагически озирая разбросанные бумаги. — Это предмет религиозного культа, он мне дорог, как память. Один монах из Одессы подарил. Этот ящичек предназначен для хранения мощей.

— Чьих мощей? Твоих, что ли? — развеселилась Зоя. — Твои все сюда влезут, то-о-чно!

Май решил не отвечать, но внезапно увидел нужную папку и радостно поторопил свояченицу:

— А не пошли бы вы, Зоя, к… телевизору!

— А не пошел бы ты сам знаешь куда? — охотно поддержала Зоя.

— Избавьте меня от оскорбительной конкретизации! — перебил Май. — Я должен работать, работать и работать.

— Это не работа, — отрезала Зоя. — Ты бы лучше детективы писал. За них, говорят, больше платят. Умные люди так и делают. Взять хотя бы этого, как его, он еще сочинил, как милиционер-маньяк изжарил младенца в духовке. Называется «Товарищ подполковник». Бесподобная вещь! Я прямо чуть с ума не сошла! А у нас, в Каневе, бывали истории и покруче, только успевай записывать, если у самого мозгов нету выдумать. Представь, Исакич: утопленница родила!

— Сюжет известный, — хмыкнул Май. — Пушкин, «Русалка».

— Не Пушкин, а Христина Маразюк. Через два года, как пьяная утопла, вдруг выходит из воды на пляж, вся зеленая, и…

— …опять пьяная? — оживился Май.

— Не пьяная, а брюхатая. И говорит она людям: «А ну, геть отсюда! Рожаю!» Они потом все самоубились со страху. А она, Маразюк, на бережку, у самой воды, родила.

— Кого?!

— Ребеночка. Сам ладненький такой, зелененький, во рту зуб острый железный, на коготь похож. Маразюк оклемалась и вместе с младенцем обратно в Днепр сиганула. Мне лодочник рассказывал, он в кустах неподалеку хоронился. А через полгода у нас начались несчастные случаи на пляже. И у всех трупов жила на шее была зубом перегрызена. Младенчик-то наш, видать, в силу вошел!

— Зоя, вы живете в мире какого-то неприличного абсурда, — сказал Май сочувственно.

— А ты знаешь, где ты живешь?

— Вы даже не представляете, до какой степени я лишен иллюзий в отношении себя.

— Денег ты лишен, потому что никому твои книжки не нужны, умник! — ухмыльнулась Зоя с жалостливым презрением.

Она зашлепала вон, тряся малиновым задом. Телевизор приветствовал ее грохотом кастаньет. «Твоя правда, мерзавка», — подумал Май и перемахнул с этой мысли на другую, не менее противную — о работе. Он открыл папку, начал ворошить листы и наугад выхватывать фразы. Так Май всегда проверял качество текста и никогда не ошибался, утверждая, что это «как в живописи: талантливые фрагменты могут быть только у талантливых картин». Роман Шерстюка «Последний грех» был сляпан — без особых потуг на оригинальность — из мордобоя, секса и мелодраматических соплей; словом, fast food. Май недоумевал, зачем вообще редактировать такое, ведь пишется оно для тех, кому не важен текст, кто — подобно известному персонажу Гоголя — читает ради самого процесса чтения.

Май быстро и брезгливо исчиркал первые страницы:

…«Лошадей было около пяти»; «Пара оборванцев гурьбой направилась к ней»; «Здесь кроме юноши был мрак»; «„Миссия!“ — сказала жена пастуха, плача и нагинаясь…»

На двадцатой странице Май прервался. Он вспомнил, что не умывался и не ел: в ванне было замочено белье, а на кухне Зоя воинственно скребла металлической щеткой сковородку. Ничего не оставалось, как продолжить чтение:

«…восьмигранный кубик»; «Пес прыгнул, рыча и ощетинившись зубами»; «В воздухе прошелестел нефритовый топор»; «„Миссия!“ — закричал крестьянин, плача и нагинаясь за мотыгой»…

— Чтоб тебя! — рассвирепел Май.

Впрочем, Шерстюк — как личность — не вызывал у Мая никаких чувств. На самом деле шерстюков была тьма, мужчин и женщин. Все они писали романы, детективы, боевики и фэнтэзи. Вот этого Май не мог им простить! В питательном бульоне общественной жизни шерстюки чувствовали себя привольно и отдавались поискам денег и популярности с нечеловеческой активностью. Шерстюки кропали по две-три книжки в год. Славу великого писателя занятие это принести не могло, но выколотить с его помощью кое-какие деньжата из порядком одичавшей за время эпохальных исторических метаморфоз публики было легко. Шерстюки-женщины преуспевали больше мужчин. Это еще раз доказывает, что в тяжкие исторические времена именно женщина с ее спасительной практичностью являет образец здорового социального конформизма. Самые сообразительные из шерстюков-мужчин верно сориентировались и взяли женские псевдонимы, например: Катя Пухова (Петр Канашкин), Оксана Каратова (Олег Гробоедов).

Издатели привечали шерстюков: они легко шли на самые разные по степени эстетического бесстыдства компромиссы и вовсе не смущались своей всеохватной безграмотности, так как не знали, что такое грамотность. Более всего восхищал в них несокрушимый цинизм; он заставлял издателей без устали экспериментировать, придумывая тактические изыски в издательской политике: не важно, бездарные или нет, главное — броские, наглые в духе времени. Андриан Колидоров весьма гордился серией, для которой Май редактировал роман. Ее рабочее название было «Последние»: «Последний из могикан» Ф. Купера, «Последний из Удэге» А. Фадеева, «Последняя жертва» А. Островского, «Последние» М. Горького. К этому видавшему виды, но еще крепкому паровозу Колидоров цеплял один за другим «вагончики», наспех сколоченные шерстюками: «Жофрей, последний узник» (эротический роман о взятии Бастилии, автор Нодар Гоглидзе); «Последняя цапля» (эротико-приключенческий роман о похождениях молодого Мао Цзэдуна, автор Глаша Костромская); «Последыш» (триллер о внебрачном сыне-монстре Лаврентия Берии, автор Иван Рыльке).

Предложение пополнить серию Колидоров сделал и Маю, не видя ничего ужасного в том, что талантливый писатель, «блестящий стилист» — как оригинально аттестовал его некий доперестроечный критик — сварганит что-нибудь для денег, да побыстрее, пока есть спрос. Май отказался. Он искренне полагал, что какое-никакое литературное имя нельзя бесчестить — вовек потом не отмоешься! Колидоров не обиделся: он делал деньги, а это великое занятие не позволяло растрачивать себя на непродуктивные эмоции. В советском прошлом Колидоров был нежным графоманом — он краснел, когда приходилось давать кому-то читать свои опусы. Тщеславия у него отродясь не было, но честолюбия хватало — хотел стать начальником и стал им. Он вообще относился к жизни правильно, без дурацкого эпатажа. Недаром любимым изречением Андриана была истрепанная за века, но не утратившая прямодушного великолепия фраза римского императора Веспасиана: «Деньги не пахнут».