Эмилио Кальдерон - Карта Творца Страница 2

Как влюбленный школьник, отправляющийся на прогулку в обществе своей возлюбленной, я вызвался тащить книги, а Монтсе указывала путь. Мы пошли по тенистому саду академии и оказались на виа Данте — через «запретную калитку», названную так потому, что полиция Муссолини распорядилась запереть ее. Кажется, чтобы помешать анархистам и женщинам легкого поведения, которые пользовались ею по ночам. А анархистами были не кто иные, как сами же стажеры академии, в большинстве своем художники и скульпторы, а «шлюхами» — их модели. Мы не стали ждать, пока приказ отменят, и продолжали пользоваться удобной калиткой, потому что другая выходила на лестницу Сан-Пьетро-ин-Монторио, по которой было очень тяжело подниматься и спускаться из-за ее крутизны.

Наконец мы оказались под открытым небом, и солнце напомнило нам, что на дворе стоит лето, знойное и влажное, каким оно всегда бывает в Риме. И только серые тучи над Албанскими холмами возвещали неизбежную близость осени. В своих белоснежных одеждах Монтсе казалась мне ангелом, но бедрами она покачивала, как самый настоящий демон. Думаю, именно эта деталь, вдруг показавшая мне, что все ее поведение в академии — не более чем продуманная маскировка, привлекла мое внимание. Я даже думаю, что любовь, которую я начал испытывать к ней позже, зародилась именно в те мгновения.

— Тебе удобно? — спросила она меня тоном, красноречиво свидетельствующим о том, что всю свою стыдливость она оставила в стенах академии.

— Да, не беспокойся.

— Эта мостовая просто ужасна, — сказала она, имея в виду брусчатку, покрывавшую почти все улицы в городе.

И тут я разглядел, что Монтсе надела туфельки на шпильках, словно отправлялась на танцы со своим кавалером.

— С такими каблуками можно ногу подвернуть, — заметил я.

— Мне показалось, что в них я выгляжу как-то серьезнее и официальнее, а мой отец всегда говорит, что при заключении сделки самое главное — серьезность и официальность.

«И в повседневной жизни тоже», — подумал я, вспоминая угрюмое и суровое выражение лица сеньора Фабрегаса, отца Монтсе, текстильного промышленника, чья фабрика в Сабаделе пострадала в результате событий в Барселоне. Он всегда носил с собой газетную вырезку — статью британского журналиста Джорджа Оруэлла, придерживавшегося левых взглядов, как и сторонники Народного фронта. Тот писал, что по приезде в Барселону чувствуешь себя словно на чужом континенте: кажется, будто класс богатых перестал существовать, исчезло обращение на «вы», а шляпа и галстук считаются атрибутами фашизма. Если сеньора Фабрегаса спрашивали о причинах его вынужденной эмиграции, он зачитывал вышеупомянутую статью. И чтобы помешать собеседнику обвинить Франко в нарушении действующего законодательства, показывал ему еще одну вырезку от 9 июня 1934 года, на сей раз из каталонской газеты «Ла насьо», проповедовавшей идеи независимости. Там он подчеркнул следующие строки: «Мы ни о чем не собирались договариваться с испанским государством, потому что цыганский душок оскорбляет нас». Потом сеньор Фабрегас добавлял:

— В этих словах — предсказание войны. Вот ответ на вопрос, почему Франко решил запретить ту партию: игроки были мошенниками и таили коварные намерения.

И теперь, вдали от родины, он занимался сбором средств для освобождения Каталонии от «большевистской анархии» — так он это называл.

— Тебе нравится Рим? — спросил я, чтобы как-то завязать разговор.

— Здешние здания нравятся мне больше, чем барселонские, но вот улицы там мне милее. В Риме они — как в Китае, но только с каменными домами. И какими домами! А тебе Рим нравится?

— Я хочу прожить здесь всю свою жизнь, — ответил я не раздумывая.

Эта идея родилась у меня в голове вот уже несколько месяцев назад, но озвучил я ее впервые.

— В качестве сотрудника академии? — спросила Монтсе.

— Нет, когда война закончится, с академией я тоже попрощаюсь. Я собираюсь открыть архитектурную мастерскую.

По забавному стечению обстоятельств Валье-Инклан, будучи директором академии, пригласил меня изучить современную архитектуру — чтобы понять, можно ли использовать ее на благо Республики. Но сам он умер в своей родной Галисии, а Республика вот-вот развалится, словно плохо построенное здание. Благодаря предмету, который я изучал, секретарь Оларра меня не подозревал, по крайней мере открыто этого не выражал, хотя в его обязанности входило и доносительство: ему было предписано сообщать посольству о лицах, чьи политические воззрения и поведение казались ему сомнительными.

— А почему ты не хочешь вернуться в Испанию? Мне вот не терпится снова увидеть Барселону. А если в Испании после войны и будет чего-то не хватать — так это архитекторов.

Монтсе была права. В случае если Франко выиграет войну, ему понадобятся специалисты, хорошо знающие фашистскую архитектуру. Но одно дело — что нужно Франко, и совсем другое — чего хочу я.

— У меня нет родных, так что в Испании меня никто не ждет, — признался я.

Монтсе посмотрела на меня внимательно, требуя подробностей.

— Мои родители умерли, бабушка с дедушкой — тоже. Я — единственный ребенок в семье.

— Наверное, у тебя есть какой-нибудь дядя, двоюродный брат… у всех есть двоюродные братья.

— Да, дядя и двоюродные братья у меня есть, но они живут в Сантандере, и я с ними никогда не поддерживал связи. Дядю и тетю видел пару раз в Мадриде: они приезжали, чтобы обсудить вопросы, связанные с наследством моих бабушки и дедушки. Но все запуталось, и отношения между ними и моими родителями испортились. Что же до двоюродных братьев — они для меня чужие…

— Для ребенка семья — это целая страна, в ней тоже попадаются предатели, — сказала Монтсе со вздохом.

Тут уже я посмотрел на нее с нескрываемым удивлением.

— Так говорит мой отец. Мой дядя Хайме — красный. Нам запрещено даже упоминать его имя, — добавила она.

— Но ты только что это сделала, — заметил я.

— Потому что я не хочу, чтобы мой отец и дядя превратились в Каина и Авеля.

Я хотел было уточнить, кому из них двоих она отводит роль Каина, но передумал, боясь начать спор, грозивший неизвестно чем окончиться. Если я чему и научился за последние месяцы — так это тому, что в военное время необдуманные слова часто приводят к непониманию и даже насилию.

— По сути, твой отец прав. Страны — как семьи. Если их члены объявляют друг другу войну, их волнует, чтобы соотношение сил было в их пользу, а на причиненный ущерб они не обращают внимания, — сказал я.

Мы пересекли Тибр по мосту Сикста, закрывая носы руками, чтобы не дышать тлетворным запахом, исходившим от воды. Река казалась гноившимся шрамом на лице города. Кто-то нарисовал в конце моста символ — секиру с пучком прутьев. В Древнем Риме это был знак консулов и ликторов; Муссолини утвердил его в качестве эмблемы своего движения.

На пьяцца Навона, возле фонтана Четырех рек работы Бернини, Монтсе вспомнила связанную с ним легенду.

— Говорят, что колоссы, символизирующие Нил и Рио-де-ла-Плата, отвернулись, чтобы не смотреть на церковь Сант-Аньезе-ин-Агоне, построенную Борромини: вражда между двумя художниками была общеизвестным фактом.

— Да, все рассказывают эту историю, но она не соответствует истине, — сказал я. — Бернини построил фонтан раньше, чем появилась церковь. Статуя, изображающая Нил, скрывает свое лицо, потому что в то время не знали, где река берет свое начало. Рим полон легенд, единственная их цель — возвеличить его еще больше. Как будто древний город сомневается в своей красоте и в легендах нашел для себя способ помолодеть.

В книжной лавке, маленьком, ветхом помещении, заставленном стеллажами со случайными старинными книгами и гравюрами со знаменитых «Vedute di Roma»[3] Пиранези, нас встретил мужчина лет пятидесяти, по виду сангвиник: круглое лицо, ярко-красные щеки, налитые кровью глаза навыкате, крючковатый нос и чувственные губы.

— Меня зовут Марчелло Тассо, — представился он. — Полагаю, вас прислала сеньора Перес Комендадор. Я вас ждал.

Мы заметили за прилавком деревянный столик с инкрустацией: на нем лежал раскрытый древний фолиант и какие-то металлические предметы, похожие на медицинские инструменты. Это зрелище нас так удивило, что синьор Тассо счел необходимым пояснить:

— Я не только покупаю и продаю книги, я и реставрирую их, возвращаю к жизни, — прибавил он. — Клиенты часто называют меня римским книжным доктором, и я горжусь этим. Я подумываю о том, чтобы открыть музей книг, с которыми плохо обращались, дабы показать, что наибольшую опасность для печатного издания представляют вовсе не насекомые, огонь, солнечный свет, сырость или время, а человек. Явление парадоксальное, учитывая, что человек сам творит книги. Все равно, что сказать: наибольшую опасность для человека представляет Господь, его Творец… Впрочем, иногда Бог жалеет человека не больше, чем тот жалеет книги… Однако нам будет удобнее говорить в моем кабинете. Прошу вас следовать за мной.