Дэвид Гилмор - Что сказал бы Генри Миллер... Страница 2

В тот же миг я понял — точнее, нутром своим почувствовал, — что из-за всей этой ерунды могу потерять Джеси, что в один прекрасный день он встанет со стула по другую сторону стола и скажет: «Хочешь знать, где мои записи? Хорошо, я тебе скажу. Я их заткнул себе в задницу. И если ты от меня к чертовой матери не отвяжешься, я их и тебе в задницу заткну».

Потом уйдет, хлопнув дверью, — и поминай как звали.

— Джеси, — мягко сказал я.

Он знал, что я за ним наблюдаю, и это доставало его так же, как чувство, что он вот-вот снова попадет в какую-нибудь передрягу. То, чем он сейчас занимался, скользя глазами по странице учебника, как-то должно было ему помочь избежать этой неминуемой опасности.

— Джеси, положи ручку на стол. Оторвись, пожалуйста, на секунду от своих занятий.

— Что? — не понял он.

Парень такой бледный, подумал я. Эти сигареты проклятые всю жизнь из него высасывают.

— Хочу попросить тебя об одном одолжении, — сказал я. — Пожалуйста, подумай и скажи мне, хочется тебе ходить в школу или нет.

— Пап, ну, записи у меня в…

— Да забудь ты об этих записях. Я хочу, чтобы ты подумал о том, хочется тебе продолжать ходить в школу или нет.

— А что?

Я чувствовал, как у меня быстрее стало биться сердце, кровь прихлынула к лицу. Я попал в совершенно непривычное для себя положение, никогда раньше я такого даже представить себе не мог.

— Если тебе не хочется больше ходить в школу, бог с ней.

— Что значит «бог с ней»?

Сказать бы это как-то, как-то вымолвить.

— Если тебе больше не хочется ходить в школу, ты туда ходить не обязан.

У Джеси округлились глаза.

— Ты мне разрешаешь не ходить в школу?

— Если тебе так хочется. Но ты, пожалуйста, подумай над этим несколько дней. Это важ…

Он встал со стула. Он всегда вставал со стула, когда волновался. Длинные ноги и руки Джеси не могли оставаться в покое, когда он был возбужден. Парень оперся о стол и тихо, будто опасаясь, что кто-то может его услышать, сказал:

— Мне для этого не нужно несколько дней.

— Ты не торопись, подумай некоторое время. Я настаиваю на этом.

Позже в тот же вечер я для храбрости пропустил пару стаканчиков вина и позвонил матери Джеси к себе в лофт (квартирка моя располагалась под крышей жилого дома, переделанного из здания кондитерской фабрики), чтобы поделиться с ней этой новостью. Мэгги была высокой, не лишенной привлекательности актрисой, самой доброй женщиной из всех, которых я знал. «Неартистичной» актрисой, если можно так выразиться. Но она совсем недолго встречалась с самым слабым из известных кинодраматургов, который жил в картонном домике в Лос-Анджелесе.

— Это случилось потому, что ему не хватает чувства собственного достоинства? — предположила Мэгги.

— Нет, — ответил я, — думаю, все из-за того, что он ненавидит школу.

— С ним, должно быть, что-то не так, если он ненавидит школу.

— Я ненавидел школу.

— Вот, наверное, от тебя Джеси это и передалось.

Некоторое время мы продолжали в том же духе, потом она расплакалась, а меня понесло: я стал нести такую околесицу о глобальных проблемах, которая сделала бы честь Че Геваре.

— Тогда пусть ищет себе работу, — сказала Мэгги.

— Ты считаешь, имеет смысл менять шило на мыло и вместо школы, от которой его тошнит, посылать парня на работу, от которой его вывернет наизнанку?

— А что ему еще остается делать?

— Не знаю.

— Может быть, он тогда мог бы где-нибудь работать на добровольных началах? — предложила она.

Я проснулся среди ночи, моя жена Тина ворочалась во сне с боку на бок. Посмотрев в окно, я обратил внимание на то, что луна висит в небе неестественно низко — она, должно быть, заблудилась и ждала звонка из дома. А что если я не прав, мелькнула мысль. Что если у меня от всех этих дел крыша поехала, и я хочу из них выпутаться, позволяя сыну разбить себе жизнь?

Так, наверное, оно и есть, подумал я. Джеси надо что-то делать. Но что именно? Что я могу ему предложить, чтобы не повторилась школьная катастрофа? Книги он не читает, спортом заниматься не любит. А что он любит? Кино смотреть. Я тоже. Надо сказать, когда мне было уже под сорок, несколько лет я довольно бойко вел одну телепередачу в качестве кинокритика. Почему бы мне теперь не тряхнуть стариной?

Три дня спустя я пригласил Джеси поужинать во французский ресторан «Ле Паради», где столики были покрыты белыми скатертями и сервированы массивным столовым серебром. Сидя на каменном парапете, сын ждал меня у входа и курил. Ему никогда не нравилось находиться в ресторане в одиночестве. Его это смущало, ему казалось, что все смотрят на него как на неудачника, у которого нет друзей.

Я обнял сына, ощутив молодую жизненную силу, исходившую от его тела.

— Давай-ка возьмем бутылочку винца и поболтаем.

Мы зашли в ресторан. Кто-то подходил, чтобы пожать нам руки. Ритуалы взрослых Джеси явно льстили. Даже то, что бармен адресовал ему шутку про Джона-Боя из сериала «Уолтоны»[2]. В ожидании официанта мы молча сидели, слегка расслабившись. Мы оба ждали чего-то значительного — до тех пор говорить было не о чем. Я попросил Джеси заказать вино.

— Корбье, — тихо проговорил он, — это ведь на юге Франции, да?

— Точно.

— Это то, которое год выдерживают?

— Ты прав.

— Корбье, пожалуйста, — с улыбкой сказал он официантке, давая тем самым девушке понять, что он важничает, но ему такое дурачество по душе. Господи, какая же у него очаровательная улыбка!

Мы подождали, пока нам принесут вино.

— Сделай вид, что это ты меня пригласил, — сказал я.

Джеси понюхал пробку, неловко налил в бокал вина и, словно опасаясь чего-то, пригубил напиток.

— Не знаю, — произнес он с таким видом, будто в последний моменту него сдали нервы.

— Знаешь, — возразил я. — Только тебе надо расслабиться. Если не нравится, так и скажи.

— Я на взводе.

— Ты просто вдохни аромат вина, и сразу все станет на свои места. Первое впечатление всегда правильное.

Джеси понюхал напиток.

— Да ты нос-то пониже опусти.

— Все в порядке, — заметил он.

Официантка поднесла бутылку горлышком к носу и вдохнула.

— Рада тебя снова у нас видеть, Джеси. Твой папа нас постоянно посещает.

Мы оглядели зал ресторана. Недалеко от нас ужинала престарелая пара из Этоубико[3], зубной врач с женой, — их сын получил диплом бизнес-менеджера в каком-то университете в Бостоне. Они нам приветливо помахали. Мы им ответили. А что, если я не прав?

— Ну, так что, — спросил я после паузы, — ты подумал о том, что мы с тобой обсуждали?

Я заметил, что Джеси хочет встать, но здесь это было неудобно. Он бросил взгляд из стороны в сторону, как будто обстановка ресторана его раздражала. Потом подался ко мне, словно хотел поделиться большим секретом.

— Честно говоря, — выдохнул он, — я бы вообще хотел больше никогда не ходить в школу.

Внутри у меня что-то сжалось.

— Ну, хорошо.

Джеси смотрел на меня, не говоря ни слова. Он ждал, пытаясь сообразить, что окажется quo в quid pro quo[4].

— Но в нашем договоре есть одно условие, — продолжил я. — Ты можешь не ходить на работу, и ты не обязан платить за квартиру. Спать можешь каждый день хоть до пяти часов. Но — никаких наркотиков. Если что-то об этом узнаю, договор тут же теряет силу.

— Хорошо, — согласился он.

— Я с тобой не шучу. Если только свяжешься с этой дрянью, будешь платить за весь этот чертов дом.

— Ладно.

— Но это не все, — добавил я (чувствуя себя, как следователь в сериале «Коломбо»).

— А что еще? — Джеси был весь внимание.

— Я хочу, чтобы ты смотрел со мной три фильма в неделю. Выбирать их я буду сам. Это будет твоим единственным образованием.

— Ты шутишь, — после непродолжительной паузы сказал он.

Времени я даром не терял. Уже на следующий день усадил Джеси на синюю кушетку в гостиной — он сидел слева от меня, — задернул шторы и показал ему ленту «Четыреста ударов» Франсуа Трюффо[5]. Мне подумалось, что это неплохое начало для знакомства с европейским некоммерческим кино, которое, я был уверен, будет казаться ему скучным, пока он не поймет, как надо смотреть такого рода фильмы. Их лучше воспринимать так же, как исключения из правил грамматики.

Я рассказал сыну (мне хотелось быть как можно более лаконичным), что Трюффо попал в кинематограф с черного хода. Его выгнали из школы («Это ожидало и тебя!»), он скрывался от призыва в армию, подворовывал, что плохо лежало, но обожал кино и все детство провел в парижских кинотеатрах, которых в послевоенной французской столице было в избытке, причем всегда пробирался туда без билета.