Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2004) Страница 2

и я, принимая флейту на вытянутые руки,

посвящаю ее острокрылому богу — Хору.

*       *

*

Ты — человек, а я — растение

(и мой намек не так уж мелок!) —

таинственное средостение

космических часов и стрелок.

Круги годичные разложены

по четвертушкам циферблата —

живу, горю зеленой кожею,

но знаю, что грядет расплата.

И, холода угрюмой родины,

как обморок, перемогая,

не думаю о веснах пройденных,

а жду, когда придет другая.

Круг миновал — живая, новая,

лишь чуть побитая морозом,

стою, как дерево терновое,

подставив ветви цветоносам.

Вспять приникая к темной сладости

таинственных корней крестьянства,

упрямо взращиваю радости

терпения и постоянства.

О, терпкие приобретения,

плодов осеннее паденье!

Ты — человек, а я — растение.

(Фатальное несовпаденье.)

*       *

*

ртутною тяжестью прожигая

шелковый кокон земных кругов

так и уйду как пришла нагая

в черные недра без берегов

вниз и вперед наугад мгновенно

через проломы в земной коре

кровью сквозь поры рудой по венам

и успокоюсь в земном ядре

чтобы окутавшись первородной

плотью спрессованного огня

стать наконец навсегда свободной

там где давно уже ждут меня

*       *

*

Мудрая черепаха с душой летучей,

ледяная глыба с кровью горячей —

сращение странное — но и этот случай,

если вдуматься, можно считать удачей.

Какая выпала карта, какая карма —

в небесной комбинаторике не бывает лишним

никакой расклад. Нарастает жар мой —

за концы одного луча держимся со Всевышним.

Это все изнанка, дрожь, сердцевина плача,

а снаружи панцирь, броня, костяная птица.

Под щит ледяной отростки нежные прячу,

коллапсируя, стягивая границы,

выполняя честно поручение — чье, не знаю,

за которое неизвестно кому ответим —

усиливая преграды, крепости воздвигая,

наращивая изоляцию между Тем и этим.

Нежный театр

Кононов Николай Михайлович родился в 1958 году в Саратове. Окончил Саратовский государственный университет. Автор нескольких книг стихов и прозы. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Санкт-Петербурге.

Журнальный вариант.

I

Я пытался вообразить свою мать 1.

Но она никогда не давалась мне, будто совсем не хотела оживать — даже в лучах моей памяти. Все напряжение оборачивалось густеющим снежным облаком.

Но самый тягостный выход из этих страстных медитаций — она с лицом моего отца. Но равная ему лишь в границах тех слов, которые я мог навязать этому зрелищу.

И я говорил, говорил, говорил...

Ну наконец-то — вот она, пусть даже в личине моего отца, с его невыразительным лицом — то есть та, которой у меня точно не было.

Но и он, принимающий личину моей матери, остающийся сам собою, оску­девал, делался бесполезным, так как уже ничем мне не угрожал. Как фальшивый Кронос, который поглощает меня, совсем меня не пожирая. Словно я — кольцо.

Мне трудно это сразу объяснить.

И мне нравилось в детстве (да и в отрочестве, и — что уж тут скрывать! — и позже, и позже… тоже мне нравилось) напялить на себя картонную маску милого понурого слоника или шкодливой лукавой мышки. Других у меня не было. Маски зверьков, перепутанные с канителью, хранились в наилегчайшей коробке с прочей новогодней утварью. Долгие-долгие годы. На одном месте. На одной высокой полке. Как символы неизменности моего утлого мира. И я отмечал, как перерастаю эти детские маски. Как они теснят меня больше и больше. Как подозрительно пахнет папье-маше твердеющей изнанки. Как пылит в нос, как отшелушивается старая бумага.

Я шел к зеркалу — и пристально и пристрастно смотрел сквозь сдвигающиеся к переносью бусинки прорезей на свою преображенную личину.

И первое, за что принимался в сугубом одиночестве, — были ругательства, грязные и похабные, выговариваемые язвительным голоском зверушки, сопровождаемые умильной жестикуляцией и приседаниями добрячка. Это пугающее несовпадение насыщало меня необыкновенным волнением, делало особенным и полнокровным, почти торжественным.

Безрассудно и головоломно я бросался в невесомость зазора, разверзшегося между двумя персонажами.

Одним — хулящим и глумящимся, и другим — слышащим и наблюдающим.

Длить эту игру мне ничего не стоило.

И она, совершаемая без усилий, грозила иссяканием и гибелью, так как за этой раздвоенностью я не признавал самого себя и тем более не чувствовал растраты.

Она, эта игра, была сколь нехороша, столь же сладима.

Ведь были, были еще там кто-то третий, третья, третье…

Отец свысока склоняется ко мне — кажется, на это уходит уйма времени. Играя, он касается подушечкой указательного пальца моей выпяченной нижней губы, — мягко оттянутая губа, когда я грустен или обижен, возвращаясь на место, издает странный едва уловимый звук — будто во мне пошевелили пустоту. О, во мне пусто! Отец меня приотворяет. “Что же в меня попадает при этом?” — думаю с беспокойством я.

Иногда я это делаю и сам.

Но остаюсь плотно закупоренным.

Мне помнится по сей день — впервые на вечернем сеансе в кино “Победа”. Прекрасное помпезное здание, неспешно теряющее лоск и красу. Послевоенные покои для народа-победителя. Тусклый триумф — бронза в вестибюлях.

Возбужденное толковище.

Мы вместе с отцом.

Он в штатском платье. Теплое время года. Не помню какое — что-то с весны по осень. Комфортная старая классика. У нас ведь пора теплыни такая длинная, три четверти года тепло лижет и ластится к миру.

Я совсем мал.

Отец, держа меня за руку, тихо что-то втолковывал билетерше, чтобы нас пропустили на столь поздний, самый последний, сеанс. Тетка стояла как неодолимая преграда. В темном зале, куда мы пробираемся уже во время журнала, я робею и еще крепче сжимаю его мягкую неотзывчивую ладонь. Когда я чувствовал свою руку в этой мягкой створке, то всегда мечтал втереться, прорасти в него, стать им на все свое будущее время.

Идет журнал — вовсю мельтешат белыми нитками какие-то станки, ядовитая сталь истекает светящимся ручьем, грузный экскаватор зачерпывает породу в карьере, людишки, онемевшие на ветру, что-то яростно громоздят в самой сердцевине небес. В конце — несусветная даль, озаряемая лучами.

Вот начался настоящий цветной фильм.

Когда несколько раз прерывалась лента, в темноту свистели и орали ругательство “сапожник”. Стрекот возобновлялся. И я вдруг увидел — не успевший со всеми крикнуть отец словно очнулся, молодечески присвистнул и выпростал вверх обе руки, — и тень с его растопыренными пальцами просияла на оживающей кутерьме.

Я тогда понял, что когда-то потеряю и его.

Так же, как свою мать.

И мне стало безмерно печально, почти до слез, и кино не смешило меня, и только взрывы гогота сигналили, что помимо печали, обуявшей меня, еще есть и жизнь других людей, сидящих вокруг. И они катали бутылки в ногах, от них мелкими волнами исходил приторный запах подсолнечника, который они лузгали, подружки звонко шлепали зарвавшихся ухажеров, что лапали их в темноте, и сами собою тут и там скрипели и хлопали сиденья. Мир возбужденно жил, настаивал на самом себе. Принимал ритмические фигуры, растягивался и сжимался. Помимо меня.

И мой отец заходился в припадке возбуждения вместе со всеми. Азартно клонился вперед, откидывался, изнемогая. Будто добровольно стал гребцом галеры. Пригибаясь ко мне, шептал переменившимся голосом, еще полным смеха и восхищения: “Ну ты, сын, глянь, а... дает. Каково? Тебе все видно? А?” От отца легко пахло сухим табаком. Чуть-чуть угрожающе. Самую малость.