Паскаль Киньяр - Альбуций Страница 2

Сцена вторая: Фидий изваял бога. Когда статуя для храма закончена, элейцы обвиняют Фидия в краже золота, отпущенного на отливку скульптуры. В наказание за это кощунство они отрубают ему руки. Затем возвращают афинянам самого скульптора и инкрустированный ларец, где находятся обе его руки. Тщетно афиняне требуют от элейцев выплаты ста талантов. Тогда они затевают судебный процесс.

— Jam Phidian commodare non possumus (Теперь мы никому больше не сможем отдавать в наем Фидия). Следовательно, вы нанесли нам невосполнимый урон.

— Но вам вернули того, кто сделал статую.

— Однако у нас нет его рук.

— Это ложь. У вас есть его руки, мы вам вернули их в инкрустированном ларце.

— Но они отсечены.

— О его кощунстве свидетельствовал бог, которого он обобрал.

— Пускай о нем свидетельствует бог, которого он изваял. Вы принесли в жертву богу его творца.

— У богов нет творца.

— Мы заключили с вами договор ради рук Фидия.

— Вы поставили условие — «вернуть Фидия», и мы вернули Фидия, а также руки Фидия в красивом инкрустированном ларце.

— Superest homo sed artifex periit (Человек остался, но художник погиб).

— Украшать храмы менее важно, нежели мстить за богов, которые делают их священными.

— Эти руки, творившие богов, больше не смогут коснуться ни головы собаки, ни женских грудей.

— Эти руки, посягнувшие на слоновью кость и золото храма, в тот миг не имели касательства ни к богу, ни к искусству.

БЕЗРУКИЙ СОЛДАТ

VIR FORTIS SINE MANIBUS

Некий солдат-ветеран потерял в бою обе руки. Он возвращается из лагеря домой. Толкает ногою дверь. И застает свою жену на месте преступления, а именно — супружеской измены. Он бросается к ней с намерением пронзить мечом, забыв, что лишился рук и не может держать оружие. Любовники смеются, глядя на его култышки, обмотанные повязками, и слыша из его уст призыв к мести. Солдат зовет своего сына-подростка и приказывает ему послужить руками отца и убить блудливую супругу и мужчину в ее объятиях. Но мальчик отказывается взять оружие.

— Я их не застал за совокуплением, — говорит он. — Их тела несоединены.

— Убей свою мать, — требует отец.

— Я не могу убить свою мать, — отвечает сын.

— Взгляни, мой сын, член этого мужчины еще влажен и блестит, — говорит отец.

— Я вижу поникший пенис,— отвечает сын.

— У меня больше нет рук, — говорит отец.

— У меня они есть, но сейчас я не нахожу им применения, — отвечает сын.

Любовник вскакивает с ложа, хватает свою тунику и спасается бегством. Мать, лоснящаяся от испарины, подбегает к сыну, падает на колени и сжимает его руки. Ветеран затевает судебный процесс против сына, которого выгнал из дома за кощунственное ослушание. Сын объявляет судьям:

— Я видел спальню, я видел ложе, я видел своего отца, я видел свою мать. Я ни о чем не думал. Я был словно парализован.

В романе Альбуция мальчик ведет подробнейший внутренний диалог с самим собою, пытаясь объяснить оцепенение, помешавшее ему увидеть то, что он видел, совершить то, что приказал отец, выразить вслух то, что он чувствовал.

В заключение сын сказал: «О судьи, я веду спор с самим собою, оцепеневшим от увиденного». Отец сказал: «А я воздеваю к небу руки, упавшие наземь в двух тысячах миль отсюда». Мать же сказала: «О судьи, нет больше рук, нет и пальцев!»

Глава вторая

КОМПОТНИЦА ИЗ ЧЕРНОГО ДУБА

Принимаясь за эти страницы, я вовсе не намерен излагать жизнь Альбуция Сила в строгом порядке, как разматывают клубок. Я хочу возродить из небытия творчество, которое считаю несправедливо забытым. Выбираю лишь отдельные звуки, отдельные вспышки света, которые, быть может, некогда озаряли эту фигуру. Признаться честно, я опускаю черты, меня трогающие, именно потому, что они меня трогают, при том что оправдывают недостатки, чье наличие у других людей обычно утешает. Существует одна особенность, которую заметили сами древние; они всегда специально подчеркивали ее, словно речь шла о свойстве характера, столь же шокирующем в их глазах, что и артемидино целомудрие Ипполита: Альбуций не путешествовал. Не будем считать — как не считали и древние — поездки в Афины, в Новару, в Римини или в Геркуланум, то есть к родне с материнской или отцовской стороны: такие путешествия были обязательны, и их необходимость объяснялась и гражданскими, и религиозными правилами. Но Гай Альбуций Сил никогда не путешествовал ради удовольствия. Не потому, что опасался самих путешествий, перемещений, неудобств и тягот странствия. Не потому, что боялся разлуки с кем-то из близких. Причина тому была куда более необычной. Цестий и Сенека в один голос утверждают, что он не решался расстаться с одним предметом кухонного обихода, но и путешествовать вместе с этой вещью ему было бы неловко. Речь идет о салатнице или миске (lanx), которой пользовалась его прабабка по материнской линии еще во времена цензуры Сципиона Эмилиана. Салатница, или большая миска, которую мне трудно себе представить, сделана была из древесины черного дуба. Она висела у него на стене, на гвозде, как вешают в доме изображение какого-нибудь героя.

Здесь нужно было бы спросить мнение более сведущего, чем я, латиниста. Цестий называет этот предмет «lanx patinaria» (блюдо для рыбы, ваза, рыбный котел). Сенека же разумеет под словом «lanx» «большую миску» или, возможно, «компотницу». Ни в одном тексте мы не встретили слово «satura» (собственно «компотница» или «салатница»). Первоначально «satura» означала блюдо (lanx), в котором смешивали нарезанные кусочками фрукты и овощи, — иными словами, готовили то, что в наши дни называется «маседуан», или фруктовый салат. Весною в Риме устраивались празднества, именуемые Либералиями: богам — покровителям сельских работ посвящали огромное блюдо, наполненное ранними овощами и фруктами, какие рождала здешняя земля. Это называлось «lanx satura» — оскское словосочетание, означавшее «смесь». После чего участники праздника заводили непристойные или насмешливые песнопения, посвященные богу Мандуку или щекам Букко. Поющие взывали к Фасцинусу (Фаллосу). Этими же словами римляне пользовались для обозначения определенной формы романа (самой знаменитой из этих «смесей» является «Сатирикон», созданный веком позже), где большинство существующих литературных жанров были упрощены и перемешаны; таким образом, эта форма коренным образом отличалась от «declamatio», которую римляне очень любили. Петроний Арбитр открывает свой «Сатирикон» сценой, в которой герои как раз переходят от декламации к декламации (из коих одна принадлежит Альбуцию Силу), с блеском излагая их одну за другой перед тем, как найти основную, подлинную интригу в этой пестрой смеси, созданной знатным патрицием, сотрапезником Нерона. В старости Альбуций мог знать Петрония, когда тот был ребенком, или хотя бы грудным младенцем, или в крайнем случае округлившимся животом своей матери.

Но оставим в покое младенцев. А также компотницу из черного дуба. «Satura» являла собой сплетение традиционных сказок и поэм. «Declamatio» же подчинялась правилу двух фикций, обязательному для каждого сюжета, который разрабатывали декламаторы или софисты, соперничая в красноречии: фиктивный закон, влекущий за собою фиктивное судебное разбирательство, и фиктивная ситуация — самая плачевная, какую только можно вообразить. Вот несколько образцов таких законов-химер: «Vir fortis quod volet praemium optet» (Храбрый воин имеет право требовать любого возмещения ущерба), «Raptor raptoris aut mortem aut indotatas nuptias optet» (Изнасилованная женщина имеет право требовать, чтобы ее насильник был предан смерти либо женился на ней без приданого), «Qui ter fortiter fecerit militia vacet» (Солдат, совершивший три подвига, должен быть навсегда освобожден от военной службы)... Декламации исследовали реальность в трех аспектах: невозможное, недоказуемое, непредвиденное. «Ирреальная реальность» — таковы были психологический, юридический и риторический предметы романов декламаторов и софистов. Они устраивали множество публичных диспутов в амфитеатрах по всей территории империи. И буквально купались в золоте. Декламации Лукиана можно сравнить разве что с выступлениями Диккенса в конце его жизни, много веков спустя: первый творил в Римской империи, второй — в Британской, но и тот и другой искали Индию. Или же возьмем Апулея, напоминающего Хорхе Луиша Борхеса в старости с той лишь разницей, что первый путешествовал на муле, а второй — на самолетах. Я приведу в качестве примера такой сюжет: бедняк оплакивает мертвую пчелу. Он стоит прислонясь спиною к шелковице. Вот перевод Дю Тейля, опубликованный в 1658 году: «Следует ввести закон, карающий за ущерб, нанесенный кому-либо с умыслом. Бедняк и Богач жили по соседству, оба имели сады. Богач разводил у себя в саду цветы, Бедняк же — пчел. Богач упрекнул Бедняка в том, что пчелы высасывают нектар из его цветов, и повелел соседу перенести улей в иное место. Но Бедняк ослушался его, и тогда Богач отравил свои цветы. Пчелы Бедняка погибли, и вот он обвиняет Богача в том, что он умышленно нанес ему урон» («Велите декламации, переведенные на французский язык съером Дю Тейлем, Королевским Адвокатом в Париже; у Этъена Луазона, во Дворце Правосудия, при входе в Галерею Узников, во Имя Иисуса, в августе месяце года 1658-го»). Дю Тейль переводил эти странные античные романы в те времена, когда умирал Оливер Кромвель, а Мольер писал своих «Смешных жеманниц». Мне думается, что единственным великим учеником Альбуция Сила был Корнель. Он один из всех французских авторов возродил те бурные перипетии, коими изобиловали диалоги декламаторов. Тем временем Джулио Мазарини копил золото и драгоценности, надеясь защититься богатством от угрозы смерти.