Томас Мартинес - Он поет танго Страница 2

Где это? спросил я, разворачивая карту издательства «Rand McNally»[2]. Я решил, что, какое бы место он ни указал, мне оно сразу же не подойдет.

Ты должен понять: это никакая не гостиница. Ничего официального. Это такой пансион в историческом здании. На Гарай между Боливаром и Дефенсой.

Гарай — это была улица алефа, того самого, из рассказа Борхеса, я писал о нем одну из заключительных работ для своей магистратуры. Однако, судя по карте, пансион находился примерно в пяти квадрах[3] от дома, описанного в рассказе.

Алеф, произнес я непроизвольно. И хотя казалось невозможным, что мой собеседник поймет, о чем речь, он подхватил мою реплику на лету.

Вот именно. Откуда ты знаешь? Раз в месяц приезжает экскурсионный автобус, привозит туристов, им показывают на пансион и говорят: «Вот он, дом Алепа». Сколько я знаю, никакой прославленный Алеп там никогда не жил, но им говорят всегда одно и то же. Ты ведь не думаешь, что это кому-то мешает, нет? Все у нас спокойненько. Эти полудурки делают фотки, снова залезают в повозку — и гуд-бай.

Я хочу посмотреть дом, сказал я. И комнату. Вдруг там можно поставить стол у окна.

У этого парня нос загибался дугой, словно соколиный клюв. Только он был поизящней, чем у сокола, и вполне ему подходил, потому что ключевые позиции в портрете занимали мясистый рот и большие глазищи. В такси он рассказывал мне о своей жизни, но я его почти не слушал. Усталость после долгого путешествия действовала отупляюще, и потом я никак не мог поверить, что счастливый жребий влечет меня к дому алефа. Даже имя я расслышал нечетко — то ли Омар, то ли Оскар. Но вообще-то, как он мне сказал, все называют его Тукуман[4].

Я также выяснил, что работает он в газетном киоске в аэропорту, иногда по три часа, иногда по десять, без какого-либо расписания.

Сегодня я пришел в киоск вообще не спавши. Да и зачем это надо, а?

И по одну, и по другую сторону ведущей в город автомагистрали пейзаж менялся стремительно. Над полями неподвижно нависло легкое марево, но небо было прозрачное и в воздухе носились облачка сладких ароматов. Я видел мормонский храм с изображением ангела Морони[5] на вершине башни; видел здания высокие и страшные, с окнами, из которых свисало цветное белье — как в Италии; видел долину каких-то ветшайших лачуг, которым, возможно, предстояло развалиться после первого же порыва ветра. Потом были пригороды, имитирующие европейские города: безлюдные парки, башни, похожие на клетки для птиц, церкви с колокольнями, увенчанными статуями Девы Марии, дома с гигантскими телевизионными тарелками на плоских крышах. Буэнос-Айрес не был похож на Куала-Лумпур. На самом деле он походил почти на все, что я видел когда-либо раньше; это значит, он не был похож ни на что.

А тебя как звать? спросил Тукуман.

Бруно, сказал я. Бруно Кадоган.

Кадоган? Да, птенчик, не повезло тебе с фамилией. Если произнесешь ее наотороб, то получится Кагандо[6].

Женщина, встретившая меня в пансионе, записала Каган[7], а потом, поднимаясь со мной в мою комнату, обращалась ко мне «мистер Каган». В конце концов я взмолился, чтобы она называла меня по имени.

Ветхость этого дома меня поразила. Ничто в нем не напоминало о семействе среднего достатка, описанном в рассказе Борхеса. Да и расположение дома вызывало вопросы. Все указания на место, где находится алеф, описывают улицу Гарая рядом с улицей Бернардо де Иригойен, к западу от пансиона. Но я все-таки спросил, есть ли в этом здании подвал. Да, ответила консьержка, но там живут. Вам бы там не понравилось. Там очень сыро, и к тому же туда ведут девятнадцать крутых ступенек. Эта деталь меня потрясла. В рассказе говорится как раз о девятнадцати крутых ступеньках, по которым надо спускаться к алефу.

В Буэнос-Айресе мне все было незнакомо, поэтому у меня не хватало познаний, чтобы оценить предложенную мне комнату. Она показалась мне маленькой, но чистой, примерно восемь на десять футов. Матрас из дутой резины лежал на деревянной раме, а рядом стоял крохотный столик, на котором как раз хватало места для моего ноутбука. Самое лучшее, что там было, — это старенький книжный стеллаж, где можно было разместить около пятидесяти томиков. Простыни были все растрепанные, а одеяло казалось старше, чем сам дом. Был в комнате и балкончик, выходивший на улицу. Как я убедился впоследствии, моя комната была самым большим помещением в верхнем этаже. И хотя ванная показалась мне тесноватой, ее нужно было делить всего с одной семьей из соседней комнаты.

Мне пришлось заплатить вперед. Сумма, указанная на объявлении в вестибюле, равнялась четыремстам долларам в месяц. Однако Тукуман, верный своему обещанию, добился, чтобы Энрикета согласилась на триста.

Было четыре часа пополудни. Все вокруг дышало тишиной и спокойствием, и я решил вздремнуть. Тукуман вот уже пол года снимал здесь комнатку под крышей. Он тоже валится с ног от усталости, сообщил мне парень. Мы договорились увидеться в восемь, чтобы прогуляться по городу. Будь у меня силы, я бы тотчас же отправился на поиски Хулио Мартеля. Но я даже не знал, с чего начинать.

В шесть часов меня разбудили какие-то вопли. Мои соседи по этажу бурно выясняли отношения. Я наскоро оделся и попытался проникнуть в ванную. Там находилась женщина-великанша — она стирала белье в биде и мрачно предложила мне подождать. Когда я спустился вниз, Тукуман пил мате[8] с Энрикетой возле конторки при входе.

Я уже ума не приложу, как быть с этими дикарями, говорила консьержка. Однажды они там друг друга, поубивают. В недобрый час я их приютила. Я ведь не знала, что они из «Форта Апачи».

Я полагал, что «Форт Апачи» — это фильм Джона Форда[9]. Но дрожь в голосе Энрикеты наводила на мысль о каком-то адском колодце.

Если хочешь, Каган, мойся в моей ванной, сказал Тукуман. В одиннадцать я отправляюсь прошвырнуться по милонгам[10]. Перекусим чего-нибудь здесь, а потом, если хочешь, пошли со мной.

В тот вечер я впервые увидел Буэнос-Айрес. В пол седьмого на фасады опустилось розовое сияние, которое казалось светом другого мира, и хотя Тукуман сказал, что город уже сдался и что мне бы надо посмотреть его год назад, когда его красота оставалась неприкосновенной и на улицах не было столько попрошаек, я видел только счастливых людей. Мы шли вперед по какому-то бескрайнему проспекту, и там кое-где цвел индейский жасмин. Стоило мне поднять глаза, и я видел дворцы в стиле барокко и купола в форме зонтов или дынь, с бесполезными смотровыми окошками, игравшими роль орнамента. Меня поразило, что Буэнос-Айрес столь величествен начиная с третьего и четвертого этажа и столь безобразен на уровне ног, словно бы его блистательное прошлое зависло где-то вверху и теперь не желает ни спускаться, ни исчезать. Чем ближе подступала ночь, тем многолюднее становились кафе. Ни в одном городе я не видел столько кафе, нигде не встречал и подобного гостеприимства. Большинство посетителей просто читали, сидя за чашкой, которая давно опустела — мы ведь не раз проходили по одним и тем же местам, — и никто не заставлял их расплачиваться и уходить, как это бывает в Нью-Йорке и Париже. Я подумал, что эти кафе — идеальное место для написания романов. Реальность там не знала, чем ей заняться, и бродила без всякой цели в поисках авторов, которые осмелятся ее описать. Все казалось очень реальным — может быть, слишком реальным, хотя тогда я этого и не замечал. Я так и не понял, почему аргентинцы предпочитают сочинять фантастические или невероятные истории об исчезнувших цивилизациях, человеческих клонах или о голограммах на безлюдных островах, когда реальность настолько жива, когда ты чувствуешь, как она вспыхивает, воспламеняет людей вокруг, обжигает им кожу.

Мы бродили долго, и мне показалось, что ничто здесь не находится на своем правильном месте. Кинотеатр на проспекте Санта-Фе, в котором Хуан Перон познакомился со своей первой женой, был теперь громадным магазином аудио- и видеокассет. В некоторых ложах россыпью лежали искусственные цветы, в других громоздились пустые полки. Мы поели пиццы в заведении, на вывеске которого значилось «Галантерея» и даже на витрине красовалась вышивка, кружева и пуговицы. Тукуман поведал мне, что лучшее место, где можно выучиться танцевать танго, — это вовсе не академия Гаэта, как значится в туристических путеводителях, а книжная лавка «Задумчивый пройдоха». Во время моих странствий по Интернету я прочел, что именно там пел Мартель, когда его вызволили из скромной забегаловки «Боэдо», где весь его доход составляли чаевые да бесплатная кормежка. Тукуману показалось странным, что никто раньше не рассказывал ему эту историю, да еще в городе, переполненном знатоками музыки самых разных направлений — от рока и сельской кумбии[11] до боссановы[12] и сонат Джона Кейджа[13],— но главным образом знатоками танго, способными отличить по тончайшим оттенкам звучания квинтет 1958 года от него же в 1962-м. Чтобы здесь ничего не знали о Мартеле — это выглядело явным преувеличением. Был момент, когда я подумал, что Мартеля не существует, что он всего лишь плод воображения Жанны Франко.