Эрвин Штритматтер - Романы в стенограмме Страница 2

У писателя сильна и свежа память о собственном детстве. Понимание детства с присущими этой поре жизни силой и свежестью восприятия окружающего — верный залог творческого долголетия художника. Художник хорошо помнит все ипостаси своей юности, свои детские мечты и увлечения. И он прав — в них бесценный опыт.

В рассказах «Соловьиного цикла» многое связано с детством. Из ранних впечатлений ему особенно дорого все, касающееся искусства бродячих кукольников, балаганщиков и циркачей. Тема клоунады, фокусничества, чародейства, чудодейства и лицедейства проходит через весь цикл, в том числе и через новые рассказы.

В «Синем соловье» большое место занимает и тема искусства. Путь, который проходит лирический герой Штритматтера, — путь человека, решившего смолоду понять свое предначертание, осознавшего, что может и должен быть художником. Мы читаем о первых — крутых! — ступенях и первых — острых! — терниях на этом пути. Вначале чувствуем, как занимательно читать этот рассказ, потом понимаем, как поучительно это чтение. Соловей, который поет на страницах этих книг, не механический. Это тот живой и прекрасный, который пленял нас и в майской роще, и на страницах сказки Андерсена. А если он синий, так это потому, что в немецкой поэзии и искусстве синий цвет был всегда цветом мечтаний и исканий, а синяя птица — символом высокой романтики.

В Шульценгофе я записал на пленку некоторые размышления Штритматтера о его творчестве. Привожу отрывки из записи, опуская свои вопросы — они понятны из ответов.

Разговор начался с цирка.

— Цирк — проникнутая поэзией область, поэтическая «провинция», которая заслуживает изучения. У циркачей — прекрасные гуманистические традиции: поддержка, взаимная выручка. Они готовы в любой момент прийти на помощь друг другу, они друг от друга зависят и друг друга не подводят.

Вот еще несколько слов из этой беседы.

— Многие эпизоды моих автобиографических произведений столь невероятны, что иные читатели принимают их за сплошную фантазию… Но моя жизнь столь пестра и многообразна, что и самому порой трудно поверить — все это было. Все это было на самом деле.

— В автобиографических рассказах я не придерживаюсь хронологии. И не собираюсь этого делать. Я пишу их тогда, когда у меня возникает желание, когда мне кажется — вот история, которую стоит рассказать. Я возвращаюсь к своей жизни и черпаю из нее…

— Долгая жизнь преподала мне несколько важных духовных истин. Я доверяю им больше, чем многим теориям. Эти истины я и стараюсь воплотить в своих вещах.

Воплощением простых и важных, глубоко гуманистических истин и являются произведения, вошедшие в эту книгу.

Из книги «ВТОРНИК В СЕНТЯБРЕ. 16 РОМАНОВ В СТЕНОГРАММЕ»

Моя бедная тетя

Перевод Н. Бунина

Дядя и тетя были хуторяне; со дня сотворения моего мира они обитали в своей усадьбе и знали там каждую песчинку. Вполне возможно, что в допотопные времена на месте теперешнего дома была земляная нора, в которой ютились их предки, а последующие поколения землепашцев совершенствовали эту нору, выкладывая ее камнем и деревом, пока не получилась усадьба.

Дядя и тетя будоражили землю плугом и мотыгами, вдохновляли ее навозом на дела, ну а земля отвечала им делами: картофелем, льном, гречихой. Дядя с тетей ели картошку, картошка и размоченная гречка жарились в льняном масле и потом снова превращались в песок на пашне.

Тетя Майка была женщиной набожной и носила черный платок, хотя он не мог обуздать ее рыжие букли. Дядя Липе, худой и смуглый, напоминал просмоленный столб; когда он выбривал с низко заросшего лба волосы, на коже появлялись морщины, похожие на летящих журавлей.

На рабочих инструментах дядя и тетя ставили метки — каждый свою, чтобы не перепутать; и если дядя ненароком хватал тетины грабли, то тут же отбрасывал их как заразные. Увы, тетя была пустоцветом, не под стать ни дяде, ни хутору.

Третьим комплектом инструментов пользовались сменявшиеся посезонно батрачки. С их приходом на хуторе начинали звучать душещипательные песни:

Сладко спит дитя, нежная былинка,И еще не ведает, что он сиротинка.У чужих людей спросит паренек:Где отец и матушка, чей же я сынок?..

Для тети эти песни были что навоз для песчаника. На соседнем хуторе бобылем жил заика-столяр. Лицо его будто вылепили из меда и воска — он был повелителем шестидесяти пчелиных народов, с которыми менял сахар на мед; за то время, пока он складывал губы и членораздельно произносил слово пчела, успевала вылупиться рабочая пчелка. Он заготовлял впрок гробы для окрестных стариков и старух, почивших в осеннее ненастье или теплой весенней ночью; для молодух, скончавшихся родами; для парней, угодивших под копыта разбушевавшихся по весне жеребцов. Гробы стояли под навесом для ульев, где столяр ночевал в период роения пчел. Мне было жутко смотреть, когда он утром подымался из гроба, служившего ему ложем.

— Лучше попривыкнуть загодя, — успокаивал он меня, затратив на эту фразу минут десять.

Готовя к похоронам гроб, столяр подкладывал на днище слой стружек, а поверх настилал большой лист белой бумаги. Все мертвецы покоились на стружках; никто не заказывал для одра своих дорогих усопших пух и перья.

Однажды у столяра куда-то запропастилась чернильница. Он сорвал бумажную простыню, переворошил стружечное ложе, предназначенное покойнику Паулю Леману, выудил из стружек пропавшую чернильницу и, раздувая щеки, как старый кларнетист, сел выписывать счет.

Он играл на кларнете в деревенской капелле — это было его третьей профессией. Через деревянную трубку с заостренным концом и никелированными клапанами он изливал говорливому миру свои чувства.

Праздники на дядином хуторе отмечались по приказу земли: канун великого поста, когда она изъявляла готовность к новым делам, и сельский праздник урожая, когда она сдавала плоды своей деятельности.

Родственники на чисто вымытых телегах катили через пустошь к хутору. На столе появлялся жареный годовалый индюк в венке из красной капусты. Куры сносили по яичку в каждую из пятидесяти мисок с бульоном, а на фарфоровом блюде с синими цветочками дремала свиная голова, жуя пучок петрушки.

Все ели, пили, икали и похваливали угощение.

— Может, отведаете еще жареного бычка? — предложил дядя.

Тетя, смутившись, прикрыла лицо полой фартука:

— Липе, а ведь бычка-то мы продали…

— Неужто продали? Значит, лишний был. Да, вот как мы живем, — хвастался дядя.

Гости перемигнулись, а дядя сказал:

— Майка, а ну сыграй-ка!

Тетя извлекла из кармана фартука завернутую в носовой платок губную гармошку, поднесла к благочестивым губам, и завибрировавшие от ее дыхания латунные язычки издали первые звуки песни о «Верном товарище». Между звуками следовали большие паузы; у каждого гостя было время прислушаться и сообразить, что к чему, пока тетя подыскивала следующую ноту. Со второго куплета мужчины стали подпевать. Разгоряченные «Котбусовской хлебной», они справились с куплетом раньше тети и успели опрокинуть еще по стопке. Один лишь дядя танцевал с батрачкой, не останавливаясь даже во время немых пауз.

К полуночи гости, держась за животы, разбрелись по лугу в разных направлениях.

Начернив копыта рыжего мерина сапожной мазью, дядя возил в городок коровью и куриную продукцию и хвастался там перед женщинами:

— Нужны вишни и сливы? Пожалуйста. Приезжайте, берите, сколько захочется. Груши и яблоки? Приезжайте, у нас всего полно!

Одинокие горожанки наведывались на хутор, а дядя помогал им взбираться то на дерево, то на сеновал.

У тети не было детей, зато у дяди — множество: через год по одному от каждой батрачки. Правда, еще до появления младенца на свет дядя находил для батрачки мужа за приданое и таким образом пристраивал девку. Дядина страсть к размножению поглощала все, что приносило небольшое хозяйство.

Никто из родни не говорил: «Бедные батрачки!» Все причитали: «Бедная, несчастная тетя, как она это терпит!»

Воскресные богослужения у церкви и христианский отрывной календарь помогали тетиному сердцу смиряться: «Где вера, там любовь; где любовь, там благословение; где благословение, там бог; на бога уповаешь, в нужде не унываешь!»

Весной на хуторе появилась новая батрачка. Мне захотелось взглянуть на нее, когда начали собирать раннюю вишню. Было воскресенье, час до полудня. Щебет ласточек звучал острой приправой к гудению пчел; воробьихи, сидевшие на яйцах, спинками подпирали соломенную крышу сарая. Батрачки нигде не было видно. У дверцы сарая я вдруг наткнулся на дядю, он стоял, застегивая штаны; в волосах его торчали соломинки, а журавлиные клинья на лбу устремились куда-то вдаль. Мне было велено пойти навстречу тете, которая должна вернуться из церкви.