Валерий Зеленогорский - В лесу было накурено... Эпизод I Страница 2

В электричке наутро я спал как убитый, без сил и надежд. Нужно было отдохнуть и поднакопить силы. Вернувшись в общежитие, я исследовал расположение объектов и нашел комнату, пригодную для низких целей, подготовил ложе любви. Я пошел на свидание с Телом. Тело спокойно приняло приглашение продолжить банкет, проникло со мной в общежитие, где было все готово для победы. В течение часа буднично и споро я получил все, что хотел, не заметив качественного перехода в новый мир – большое видится на расстоянии!

Соревнования еще не начинались. Я еще раз, уже на свежем воздухе, утвердил себя. На третий день в душевой я почувствовал некоторое жжение в причинном месте. Не придав особого значения этому явлению, я продолжал жить настоящим мужчиной. На следующее утро я очнулся с ощущением, что трусы и член составляли единое целое. Трусы стояли, как щит у викинга. Отклеить их от себя было невозможно. Казалось, что кто-то выдавил в трусы тюбик клея «Момент». В душе я провел обследование, мой диагноз был быстрым. Это триппер – медицинское просвещение взяло свое. Поколебавшись, я понял, что надо идти сдаваться в кожвендиспансер. Страха не было, но я понял, что «так дальше жить нельзя». Найти заведение оказалось просто.

Замечу, что в то время родильные дома, диспансеры и почти все медицинские заведения носили имя Н.К. Крупской. Я долго думал об этом феномене и понял, что это месть Сталина Ленину по политическим мотивам.

При первичном осмотре, даже не делая никаких анализов, милая докторша сказала, что мой диагноз верен. Для лечения необходим источник, т. е. моя наперсница. Если ее не будет, здесь лечить меня не будут. Ее нужно найти и обезвредить. Кроме ее имени и смутного упоминания, где она работает, я не располагал больше никакой информацией. Я вспомнил фильм «Семнадцать мгновений весны», когда Штирлиц в подвале гестапо придумывал версию для Мюллера. Ему грозила смерть, а мне бесчестье.

Я реконструировал события последних дней и выловил из больного мозга, что девушка работала. После некоторого маркетинга было два варианта: завод телевизоров и завод электронно-вычислительных машин. Там работало около 20 тысяч человек на каждом, и задача моя была непростой. На следующее утро с зудящим членом я встал на вахту у проходной завода. Смену за сменой я пропускал через себя трудовой потенциал столицы. Ближе к ночи я вычленил из толпы свою пассию. Она была приятно удивлена моей рожей. Шел дождь, мы шли рядом. Она, как светский человек, заговорила о погоде: с неба капает – сказала она.

Я поддержал тему и сообщил, что у меня капает тоже. Она удивилась, но не сильно, заявив, что у нее ничего нет. Это меня не убедило, и я попросил ее прийти к Крупской на освидетельствование. Она пришла, доктор забрал ее, и позже ее посадили в стационар на принудительное лечение. Меня начали лечить, и доктор показала мне схему. Внутри схемы в кружочке была написана фамилия моей девушки, и в разные стороны убегали стрелки, как на плане Генштаба при окружении Берлина. Каждая стрелка обозначала пораженный член.

После первых уколов мне стало лучше; с соревнований меня сняли за неявку, проб на допинг тогда еще не было. Так я не стал олимпийским чемпионом, т. к. похоть победила дух. Возвращаясь домой, я решил навестить свою девицу, купив букет.

Бабушка на вахте, принимая от меня букет, сказала, что она здесь уже сорок лет и видела разных посетителей. Одни приходили с молотком, другие – с топором, но с цветами она видит впервые. Когда цветы передали, моя ласточка крикнула, что когда я выздоровлю, могу продолжать.

До встречи, моя голубка!

Занимаясь этим уже второе тысячелетие, к слову сказать (девушки, за которыми я ухаживал, уже начали умирать), пережив революцию от панталон до танга, стрингов и килотов, я утверждаю, что все у нас будет хорошо.

Хор мальчиков

Была оттепель. Мне двенадцать лет. Мой друг, который посещает во Дворце пионеров хоровую студию, сказал мне, что осенью они поедут в Ригу на смотр. Я в хоре петь не хотел, а в Ригу ехать хотел. В то время Рига была для меня круче Куршавеля. К 12 годам я нигде не был, а на поезде не ездил дальше пионерского лагеря. Пришлось записаться в хор в группу баритонов. Мне дали белую рубашку для выступлений. Репертуар был патриотично-лиричным. Из соображений политкорректности была подготовлена идеологически не выдержанная песня «Аве Мария». Руководила хором женщина с яркой дирижерской манерой и внешностью Элизабет Тейлор. Она парила и производила впечатление человека, который «по-большому не ходит». Она мне понравилась, но я был осторожен в своих чувствах, имея предыдущий опыт влюбленности.

Летом в пионерском лагере я влюбился в свою пионервожатую. Она со мной была мила. Однажды, прогуливаясь, я увидел, как она трахается с физруком, и перенес большое горе.

Начались выступления в разных местах. В хоре были солисты. Это была элита. Их холили и лелеяли – они капризничали, мы же (хор) были черной костью, на нас орали. Я был нечестолюбив и хотел в Ригу.

Однажды нас пригласили на отчетный концерт в колхоз-миллионер, где председателем был Герой Социалистического Труда, еврей. У него кормился весь областной генералитет. Клуб был небольшой, и там было жарко натоплено.

Мы с ходу пошли на сцену. Выглядело это нарядно: белые рубашки, красные галстуки, дирижер с горящим взглядом в длинном платье. Во время исполнения песни «Аве Мария» я почувствовал, как тяжелая волна зловонного духа навалилась на нас, как цунами, и покатила в зал, чуть не сбив нашего дирижера. Диссонанс был оглушительным. Высокое столкнулось с низким и повисло в зрительном зале. Люди в первом ряду пытались сохранить лицо и только морщились. Дальше народ сидел попроще, и побагровевшие люди начали фыркать и закрывать носы. В зале возник ропот. Я понял, что моя мечта превращается в мираж. Кое-как допели программу, занавес закрылся, в нас полетели вопли дирижера: «Кто это сделал, кто?»

Молчание было пронзительным. Оперативное расследование было скорым и жестким. Сразу были отсеяны солисты от остальных; они были вне подозрений. Потом были девочки – они более дисциплинированны. Страх поднимался все выше и выше и в конце концов добрался до баритонов. Эта наименее ценная часть хора должна была пойти на заклание. Выяснять, кто конкретно испортил воздух, божественная руководительница не стала, поэтому попало всей группе баритонов. У нас отобрали рубашки, и я не поехал в Ригу. И всякий раз, когда я приезжал в Ригу, меня преследовали зловонный запах и божественная «Аве Мария».

You are in the army now

Сегодня, когда каждая семья решает проблему отсрочки в армию сразу после рождения мальчика, я хочу рассказать, как это было в период апогея «холодной войны».

У меня лично вопрос «Идти или не идти?» не стоял. Шли все; кто не мог, считались не пацифистами, а гондонами – это было неприлично. Особого желания стать солдатом у меня не было, но отдать долг было необходимо. Тут примешивалась больная тема: если ты еврей, то должен быть не хуже других, чтобы никто не сказал, что ты хитровыебанный.

Был путь через дурдом, но в нашем регионе девушки не любили продвинутых, т. е. ебнутых. Быть как все было нормой. Не будучи физически культурным, я понимал, что придется терпеть кое-какие неудобства. Возраст был недетский – 23 года, и срок службы составлял 1 год.

После всех процедур меня определили в мотострелки, т. к. в спецназ ГРУ и роту почетного караула я не подходил как по форме, так и по содержанию. Закавказский военный округ встретил как родного, и местом службы стал солнечный Ереван. Первый день моей службы выпал на седьмое ноября, день, как вы понимаете, особенный. В эту дату солдат даже кормят кулинарными изысками. Обычная еда – это каша трех сортов: горох, овес и пшено, вареное сало и рыба неизвестной породы. В тот же день давали рис, котлеты и пончик с повидлом. После обеда в клубе был дан концерт силами Ереванской филармонии. Стандартный набор предлагал: камерная музыка, фокусник, «каучук», женщина-змея и чтец с программой Некрасова из поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Чтец был армянином, в зале – азербайджанцы и прочие выходцы с Кавказа, я, несколько русских офицеров, кому хорошо жилось на Кавказе. Женщина-змея имела феерический успех, она исполняла такие позы, что все кавказцы воспалились и кричали «Вах!».

Анализируя этот первый день в армии, я подумал, что так жить можно. Следующий день от подъема до отбоя можно описать, опуская детали, одним словом: «Пиздец».

Сержант-грузин не был исчадием ада, службу любил, а меня нет. Ему во мне не нравилось все: и душа, и мысли, и внешний вид. Он хотел видеть меня высоким, ловким, как «Витязь в тигровой шкуре», я же был невысокий, неловкий и больше походил на Швейка (после стрижки «наголо», учитывая строение черепа, мой вид был как смесь дауна с гоблином). Я понял, что кто-то должен уйти. В юношеском возрасте я прочитал книгу «Молодые львы» о том, как еврейский парень пошел на службу в американскую армию, дрался со всей ротой каждый день до полного изнеможения, прошел этот путь, стал героем и т. д. У меня задача была скромнее, я должен был биться с системой, а это уже не бокс, а фристайл без лыж.