Лиззи Дорон - Почему ты не пришла до войны? Страница 2

— Как мило, что она хочет нам помочь, — скривив лицо, произнесла Елена, и на следующий день отправилась в школу.

Сестра Кармела Гамзо была очень красивой женщиной. Она всегда носила зеленое платье и, как все школьные медсестры, белый халат, но у сестры Кармелы белый цвет казался белее, зеленый — зеленее, ее вещи были лучше выглажены и накрахмалены. Лицо у Кармелы Гамзо было вытянутое, смуглое, а из ее лебединой шеи струился низкий, теплый голос. Говорила она медленно, непрерывно вынуждая Елену повторять:

— Хорошо, я поняла, и что дальше?

В своем черепашьем темпе сестра Кармела поведала о том, что недавно повысила свою квалификацию и стала психологом. Елене следует знать, что по таким вопросам, как отношения детей и родителей, окружающая среда и ее влияние на душевное здоровье, наука сегодня шагнула далеко вперед. Вы, Елена, и ваша дочь, Элизабет остались одни на белом свете. Поэтому Елена обязана — это сестра Кармела усвоила, повышая квалификацию, — задуматься, что Элизабет нуждается в окружении, которое помогло бы ей выработать модель для подражания, проецирования и самоидентификации.

— Такое окружение совершенно необходимо для здоровья развивающейся души, — заключила она.

Выслушав эти научные термины, Елена нетерпеливо ответила:

— Я поняла, все будет в порядке.

Вопрос человеческого окружения она решила за одну неделю. Ради этого Елена завела собаку, петуха, кошку и попугая и нарекла их всех «Терапевтическим зоопарком Кармелы Гамзо».

Удивленным соседям Елена объяснила:

— Это для Элизабет, а то ей одиноко.

Затем уточнила, что действует соответственно «медицинско-педагогической рекомендации для достижения самоидентификации, проецирования и подражания», и, смеясь, добавила:

— Не удивляйтесь, если на следующей неделе Элизабет залает или закукарекает.

Кармела Гамзо осталась недовольна. Она еще раз попросила меня зайти на перемене и передала новое письмо для Елены. Когда Елена явилась на встречу, сестра Кармела осторожно заговорила, что, мол, направление выбрано верно — прекрасно, что у Элизабет появились животные.

— Но это не все, этого недостаточно. Элизабет нужна семья, люди, вы понимаете? — с чувством вопрошала она.

— Да, — ответила Елена, пообещав медсестре и прежде всего самой себе, что причин для дальнейших разговоров не появится.

Две недели спустя она заявила:

— Слушай, с завтрашнего дня с нами будет жить незнакомый дядя из Беэр-Шевы, который пять дней в неделю работает в Тель-Авиве. Он будет снимать у нас комнату. Это полезно для твоего развития ты поймешь, каково это, жить с другими людьми. Надеюсь, тогда Гамзо больше не станет меня вызывать.

И с воодушевлением добавила:

— Есть и другие преимущества: каждый, кто придет к нам, увидит, что в доме есть мужчина. Если что, говори, он — твой папа, а я, если что, буду говорить, он — мой муж. И больше никто не станет задавать вопросов. И еще одно преимущество, — облегченно произнесла она, — мы получим деньги. По договору он заплатит за год вперед. Единственная неприятность: нам придется отдать ему гостиную. Но и это не страшно: он рано уходит, поздно приходит и по выходным его тоже не будет.

На следующий день к нам явился мужчина с увесистым чемоданом. Улыбка у него была нервная, седые волосы взлохмачены, лицо странно кривилось. Новый жилец почти непрерывно щурил глаза и шамкал ртом, но вовсе не потому, что хотел что-то сказать. Большую часть времени он молчал.

С тех пор как в нашей квартире поселился мужчина, повсюду появились признаки новой жизни: три зубных щетки в ванной, мужская одежда на балконной веревке, большая мужская обувь в прихожей.

По утрам новый жилец страшно нам мешал. Рано-рано, еще до петухов, он брился одной из тех бесподобных электробритв, которые тогда только-только появились в Израиле. От дикого жужжания бросало в пот, звук был такой, как при царапанье ногтем по грифельной доске. Каждое божье утро Елена вскакивала с постели и, мечась по квартире, желала сестре Кармеле просыпаться не под звон будильника, а под жужжание бритвы господина из Беэр-Шевы.

Но пребывание этого господина многое и облегчало. Соседи перестали спрашивать:

— Елена, почему ты не выходишь замуж?

И никто не кричал мне вслед:

— Твой отец мертв!

Сестра Гамзо больше не вызывала Елену на разговор, а наш счет в банке вырос.

Каждое утро наш гость уходил и каждый вечер возвращался.

Как-то раз, когда он шел домой, один мальчишка сказал ему:

— Здравствуйте, ваша дочка пошла к Рине.

— Это ты мне?

— Ну да, вы же папа Элизабет? Она у Рины.

Гость из Беэр-Шевы ответил:

— Я — папа Михаля.

Войдя в квартиру, он, как всегда, не проронил ни слова, но на этот раз его лицо кривилось сильнее обычного.

Несколько недель спустя, когда наш жилец возвращался с работы, ему повстречалась соседка Итта.

— Добрый вечер, — сказала она. — Минуту назад я видела вашу жену в продуктовой лавке. Она накупила к ужину столько вкусностей! Приятного аппетита и до свидания!

Итте он ничего не ответил. Прошел в свою комнату, громко ворча себе под нос:

— Они повесили мне на шею дочь, жену, животных — не квартал, а дурдом какой-то!

Громко вскрикнув, он прогнал петуха, который лишь одним глазком хотел заглянуть в комнату:

— Пошел вон! Прочь отсюда!

Потом отправился на кухню к Елене, которая только вернулась из лавки, и спросил:

— Почему у вас так много животных?

— По той же причине, по какой и вы здесь находитесь, — ответила Елена, — из-за сестры Кармелы.

Заметив его удивление, Елена испугалась и добавила, что просто людям она предпочитает животных.

— А зачем курицы?

— Для яиц.

С этого дня жилец стал еще молчаливее. Из его комнаты доносилось лишь жужжание электробритвы.

Господин из Беэр-Шевы продержался еще несколько недель; он был вынужден взять себя в руки и молча выслушивать болтовню соседей о том, что те высоко оценили его готовность жить с Еленой и растить Элизабет как собственную дочь. В один прекрасный день он собрал чемодан и съехал, никого не предупредив. По дороге жилец заявил соседке Итте, что теперь готов каждый день мотаться из Беэр-Шевы в Тель-Авив — особенно после того, как пожил несколько месяцев с женой, дочерью и кукарекой. Вскоре выяснилось, что господин забыл свою электробритву. Елена написала, чтобы он приехал и забрал машинку. Однако он так и не ответил и больше не появлялся.

Соседи забыли про историю с жильцом из Беэр-Шевы, для них Елена снова превратилась во вдову, а Элизабет — в сироту. Но каждый раз, когда в дом приходил кто-нибудь чужой — мастеровой, почтальон или другой незнакомец, Елена клала электробритву на видное место, чтобы люди не думали, будто в квартире живут только вдова с сиротой.

Кофе, пирог и стакан воды

В пять часов женщины нашего квартала собирались у Елены на чашечку кофе. На эти посиделки неизменно являлись четверо: Итта, Соша, Фанни и Гута.

Итта, женщина крепкого телосложения, всегда носила яркие платья в цветочек. «Каждое платье Итты — целый сад», — с улыбкой говорили соседи. На вопрос: «Почему на твоих платьях так много цветов?» — Итта отвечала:

— Мои платья живее моей души.

Об Итте говорили, что она прекрасна, как сказка. У нее были маленькие светло-карие глаза, глубокие и задумчивые, с влажным блеском, словно на них застыли слезы. Она никогда не красилась, а ее черные волосы пребывали в таком диком беспорядке, будто их никогда не касались ни расческа, ни парикмахер. Елена рассказывала, что Итта не расчесывается уже много лет, поскольку на ее волосах много узелков и ей очень больно. Итта же уверяла, что давно никакой боли не чувствует. Когда она ходила босиком — а ей это очень нравилось, — соседи старались предупредить ее о камнях, осколках или гвоздях, лежащих на дороге, но Итта всегда отвечала:

— Я же говорила вам, мне теперь совсем не больно.

Соседи и многие другие знали, что за свою жизнь Итта хлебнула немало горя. Ее сестра Фейге любила повторять:

— Бедняжка, как она там страдала, но и здесь она по-прежнему там, и от этого ей больнее всего.

Самой старшей из четырех была зеленоглазая Соша. Свои светлые волосы она красила под блондинку и укладывала с помощью сильнейшего лака. Всякий раз, когда Соша подпирала рукой голову, башня ее волос кренилась в сторону, готовая вот-вот рухнуть, и вся Соша выглядела так, словно сейчас развалится.

— Ой, горе, — было ее коронной фразой. Даже здороваясь, она сперва восклицала «ой».

На посиделках Соша не выпускала из рук маленькую лаковую сумочку белого или черного цвета, набитую бумажными носовыми платочками. «Чтобы было, куда собирать слезы», — говорили остальные.