Тимофей Круглов - Август Страница 2

Да. Эта граница захлопнулась для Петрова навсегда. «One way ticket, one way ticket», — напевал он про себя, медленно проезжая отрезок асфальтированной «нейтральной полосы» между эстонским и российским КПП. В Питере его ждали однокомнатная крошечная квартирка у парка Победы и не сказать, чтобы очень крупная сумма на валютном счету в «УралСиб» банке.

Лето прошло в хлопотах о получении внутреннего российского паспорта, в постановке на всякие учеты, включая воинский, оформление СНИЛСа и медицинского полиса, в ремонте и обстановке запущенной однушки, да еще в Интернете. В Сети Андрей Николаевич тусовался в ЖЖ, жадно пытаясь по крохам, крупицам, пылинкам собрать для себя образ настоящей — живой, не телевизионной, не парадной и не чернушной России. Глупая затея, конечно.

Авиацию он решил бросить. А потому никому из питерских коллег, с которыми иногда по полгода приходилось в одном, сборном, экипаже отрабатывать контракты, — никому не позвонил даже, что он теперь — россиянин. Небольшая частная авиакомпания, которой Петров отдал 15 лет жизни, владела тремя потрепанными военно-транспортными «Ил-76». Базировались в Таллине, но работали на английских фрахтовщиков, дома почти не бывали. Выполняли заказы ООН по перевозке гуманитарных грузов — то в воюющей Югославии, то в Африке — у черта на рогах. Тысячами, внавалку, вывозили беженцев.

Сначала, правда, освоили Европу, пока не запретили конкуренты российскую грузовую авиацию «по шумам»: возили комплектующие для автомобильных концернов, пиво, рыбу замороженную, в общем, всякую дрянь. Господи, да чего только не возили, и где только не были! Под конец контракты стали все более опасными и тяжелыми.

Английские фрахтовщики связались с австралийскими военными и использовали русских «эстонцев» для переброски оружия в Афганистан и Ирак. Все законно, но неприятно.

Формально авиакомпания была эстонской, но, конечно, эстонцев в ней почти не было. Летали и обслуживали разваливающиеся самолеты — русские. Неграждане Эстонии и даже граждане России, если не хватало людей в экипажах. Работать на НАТО было как-то совсем уж не в кайф. Но деньги не пахнут, и жить на что-то НАДО. Да к тому же, долгое время российские власти продавали Россию стократ дешевле и подлее, чем русские летчики из частной эстонской фирмы, возглавляемой тремя русскоязычными евреями — еще в 89-м году буквально из ничего, из цветочного кооператива умудрившимися создать авиакомпанию.

Не распадись после двадцати лет совместной жизни семейный союз Андрея и Майи, наверное, Петров остался бы в Эстонии и продолжал летать. Тем более, что всего год назад он из операторов по обработке грузов переучился на радиста, перешел на офицерскую, так сказать, должность. Хотя и окончил Андрей в свое время Рижский институт инженеров гражданской авиации, работы в первые постперестроечные годы по специальности не было никакой. Пришлось идти оператором, так и пролетал десять лет, следя за погрузкой и разгрузкой, выполняя к тому же в полете роль стюарда: кормить, поить экипаж, запасаться кэтерингом, тянуть буднично самую черную работу.

Майя, торгуя швейными иголками, рижскими колготками и эстонским бельем на необъятных российских просторах, зарабатывала в несколько раз больше Петрова. Когда после очередного контракта Андрей Николаевич вынужденно отсиживался дома, дожидаясь своей очереди снова вылететь на заработки (деньги летчиками получались в основном за счет командировочных, в остальное время компания платила лишь минимальную зарплату), Майя, не вылезавшая годами из вояжей по российской глубинке, чуть не всю ее объехав с неподъемными сумками на колесиках, лишь презрительно щурилась. Но вслух ничего не говорила — другие мужики зарабатывали куда меньше ее мужа.

Правда, после российского дефолта челночный бизнес Майе пришлось бросить. Но она выгодно вложила деньги в дело: устроилась маклером в риэлтерскую фирму, приобрела опыт, а потом открыла собственное агентство по продаже/покупке недвижимости. Почти не скрываясь стала заводить любовников, сначала в отсутствие Петрова, а в последнее время даже тогда, когда он возвращался с полетов.

На счастье случилось большое горе. Один за другим скончались родители Петрова и оставили ему большую четырехкомнатную квартиру в Мустамяе. Андрей Николаевич умудрился, не без помощи Майи, конечно, выгодно продать недвижимость еще до пика неумолимо подступавшего к Прибалтике экономического кризиса. Деньги положил на свой счет, да Майя на них и не претендовала — для нее это уже было «несущественно». Андрей Николаевич подал документы на российское гражданство, благо для неграждан все еще сохранялся льготный режим, помаялся еще годик в опостылевшем Таллине, отлетал за три месяца в Австралии последний свой контракт и уволился. Развели их с Майей быстро, благо детей у них так и не получилось как-то за все эти годы. Бывшая супруга разрешила Петрову пожить на даче в Пирита, пока он не купит себе жилье в России.

В мае 2008-го Андрей Николаевич аккуратно припарковал свою новенькую «Джетту» с транзитными номерами у старенькой «брежневской» пятиэтажки, утопающей в зелени свежей листвы, как в лесу. Было раннее утро. Птицы пели, сладко пахло черемухой, детишки заспанные, зевая и спотыкаясь на ходу, тянулись за мамиными нетерпеливыми руками в соседний детский сад. И все говорили по-русски: дети, мамы, продавщицы в маленьком продуктовом магазинчике на первом этаже Петровского дома. По-русски ругались друг на друга мужики, выезжая торопливо с забитой автомобилями узенькой улицы, русскими словами частили дикторы радио, звуки которого доносились из открытого окна у двери подъезда: «Пробка на Витебском проспекте по направлению к центру, затруднен проезд по Дворцовому мосту, авария на съезде с КАД в районе.».

Андрей Николаевич поймал себя тогда на том, что глупо — до ушей улыбается, застыв перед железной дверью с кодовым замком и вслушиваясь в обрывки утреннего эфира. «Закрой рот, дурак!» — грубо скомандовал он сам себе, прикладывая к замку брелок электронного ключа. И тут же снова заулыбался, слушая пиликанье послушно открывшейся двери.

Спустившись вниз за сигаретами, стоя в небольшой очереди к прилавку, Петров теперь вспоминал прошедшие три месяца с неожиданно теплым и радостным чувством. Вроде бы столько хлопот и переживаний, а помнится только хорошее. Ни хамство чиновников паспортно-визовой службы, «через черный ход» пропускающих без очереди новоявленных золотозубых «граждан России» кавказско-азиатской национальности, ни взяточничество и полный беспредел при растаможке «Джетты», ни бестолковость таджикских сантехников — ничто не оставило такого следа в душе, как неожиданное и постоянное ощущение дома. Этот дом окружал его везде: в ужасно пошлом и глупом телевизоре, в конторе жилтоварищества, в толкучке на Невском, на эскалаторе метро, стоя на котором, Андрей уже не сгонял с лица привычную улыбку при виде юных курсантов военных училищ и мальчишек-суворовцев, хмурых омоновцев, деловитых офицеров, симпатичных студенток и просто пожилых теток с родными озабоченными лицами. Военных Петров потому отмечал особо, что непривычно было при виде людей в форме не превращаться в колючего ежа, неприязненно провожающего взглядом эстонского полицейского или кайтселитчика, невинно мечтая заехать курату по прыщавой морде. В Питере люди в форме не были врагами — они тоже оказались свои. Это было неожиданно.

Отсутствие ненависти, как постоянного фона жизни русского человека в Эстонии, в России — расслабляло, и было сначала похоже на легкий и радостный хмель. А потом, как-то незаметно, жить без ненависти стало нормальным состоянием. Тогда только начал Петров понимать, насколько отравлены были почти двадцать лет его жизни. Получается, не простил он ничего и не прощал. А ведь казалось, что политика его совершенно не интересует. Андрей Николаевич никогда не участвовал в акциях протеста, не состоял ни в одной из десятка «русскоязычных» организаций, — стоило ему услышать имя Ханона Барабанера, названного прессой «лидером русских Эстонии», как он раз и навсегда махнул рукой на всякую «общественную деятельность». Да к тому же, постоянные длительные командировки по всему миру позволяли забыться и в калейдоскопе впечатлений, и в тяжелой монотонности нелегкого труда. А ведь если покопаться в себе, стоило пожить хоть полгода в Таллине, как снова возвращалось ощущение очень стыдной несправедливости, на которую так и не ответил кулаками, которую так и не смыл действием. Не обиды, нет. Именно несправедливости — это очень большая разница.

Но, как отвыкает от чистого воздуха и ключевой воды горожанин со стажем, и не замечает уже, чем он дышит, что ест, что пьет, так и русские Эстонии (не все, но многие, очень многие) уже не в силах сегодня дать себе отчет в том, насколько они отравлены жизнью в государстве, постоянно считающем их врагами. И в душе накапливалась ненависть. В ответ на провокацию нарыв прорвался недавно. Теперь, приняв острую форму, вряд ли ненависть останется подсознательной. Петров в событиях на Тынисмяэ участия не принимал. Раньше гвоздички иногда относил к «Алеше», когда случалось бывать в Таллине на День победы. «Бронзовая» ночь его не слишком, казалось, и задела — он мотался тогда между Ираком, Афганистаном, Кувейтом, Соломоновыми островами и Австралией — не до того было. А потом умерли родители. Развод, переезд в Россию, который воспринимался сначала не как акт протеста против русофобского режима в Эстонии, а просто как выход из сложившихся жизненных обстоятельств. Надо было менять жизнь, он и поменял. А то, что не на Запад уехал, а в Питер, так это просто как-то само собой получилось.