Милан Кундера - Обмен мнениями Страница 2

— Все это несерьезно, — сказал доктор Хавель. — На самом деле не я отталкиваю Элизабет, а она меня. Увы! Она без ума от Флейшмана.

— От меня? — Флейшман поднял голову, затем, широко шагая, отнес штопор на место, потом вернулся к низкому столику и разлил вино в стаканы.

— Хорош, нечего сказать, — в тон Хавелю продолжил патрон. — Все в курсе, кроме него. С того момента, как вы появились в отделении, Элизабет совершенно невыносима. И это длится уже два месяца.

Флейшман посмотрел (долго) на патрона и сказал:

— Я и в самом деле ничего об этом не знаю. — И добавил: — В любом случае меня это не интересует.

— А как же все ваши благородные рассуждения? Все ваши разглагольствования об уважении к женщине? — сказал Хавель, изображая крайнюю суровость. — Вы вынуждаете Элизабет страдать и вас это не интересует?

— Я полон сочувствия к женщинам и никогда не смогу сознательно причинить им боль, — сказал Флейшман. — Но то, что я совершаю безотчетно, меня не интересует, потому что здесь я ничего не могу поделать, следовательно, на мне нет никакой ответственности.

Затем вернулась Элизабет. Вне всякого сомнения, она решила: лучшее, что ей остается, — забыть обиду и вести себя так, словно ничего не произошло, но получалось это у нее ужасно неестественно и наигранно. Патрон придвинул ей стул и наполнил стакан:

— Пейте, Элизабет! Забудьте все страдания!

— Конечно, — ответила Элизабет, широко улыбаясь, и выпила стакан вина.

А патрон вновь обратился к Флейшману:

— Если бы отвечать приходилось только за то, что совершаешь сознательно, глупцам заранее были бы прощены все ошибки. Но, дорогой мой Флейшман, дело в том, что человек обязан знать. Человек в ответе за свое неведение. Неведение есть вина. А посему ничто не может вас оправдать, и я заявляю, что вы ведете себя с женщинами как мерзавец, даже если вы это отрицаете.

Гимн платонической любви.

Хавель поддержал атаку на Флейшмана.

— Вы наконец устроили дело с квартирой для пани Клары? — спросил он, напоминая таким образом известную всем присутствующим девушку, за которой Флейшман безрезультатно приударял.

— Еще нет, но я этим занимаюсь.

— Прошу вас обратить внимание на то, что Флейшман настоящий джентльмен в отношении женщин. Он не морочит им голову, — вмешалась докторесса, встав на защиту Флейшмана.

— Я не терплю жестокости по отношению к женщинам, потому что я полон сострадания к ним, — повторил студент мединститута.

— А Клара — то водит вас за нос, — сказала Элизабет Флейшману и разразилась настолько непристойным смехом, что патрон счел необходимым вмешаться:

— Водит или не водит, это не так важно, как вам кажется, Элизабет. Всем известно, что Абеляр был кастрирован, однако это не помешало им с Элоизой оставаться верными любовниками, и любовь их бессмертна. Жорж Санд прожила семь лет с Фридериком Шопеном непорочно, как девственница, и мир до сих пор говорит об их любви! Я не хочу в столь достойном обществе напоминать случай со шлюшкой, которая оказала мне величайшую честь, какую только женщина может оказать мужчине, отказав ему. Запомните хорошенько, дорогая Элизабет: между любовью и тем, о чем вы постоянно думаете, связь не настолько пряма, как принято считать. Не сомневайтесь, Клара любит Флейшмана. Она с ним очень мила и, однако, отказывается от него. Вам это кажется нелогичным, но любовь — это как раз то, что нелогично.

— Да что ж тут нелогичного? — сказала Элизабет, опять непристойно засмеявшись. — Кларе нужна квартира, поэтому она очень мила с Флейшманом. Но спать она с ним не хочет, потому что наверняка есть кто — то, с кем она уже спит. Но этот кто — то не может ей пробить квартиру.

В этот момент Флейшман поднял голову и сказал:

— Вы мне действуете на нервы. Можно подумать, сборище подростков. А если она просто робеет и только из — за этого колеблется? Такая мысль вам даже не пришла в голову? Или скрывает от меня какую — нибудь болезнь? Какой — нибудь безобразный шрам? Бывают женщины, которых подобные вещи ужасно смущают. Только вам, Элизабет, этого как раз никогда не понять.

— Или же, — сказал патрон, придя на помощь Флейшману, — напряжение чувств у Клары при виде Флейшмана так сильно, что любовный акт с ним становится невозможен. Могли бы вы, Элизабет, любить кого — нибудь до такой степени, что не в состоянии с ним переспать?

Элизабет заверила, что нет.

Знак.

Здесь мы можем на мгновение отвлечься от общего разговора (в который все время подбрасывался новый вздор), чтобы объяснить, что с самого начала вечера Флейшман изо всех сил старался смотреть в глаза докторессе, так как она ужасно ему нравилась с того самого момента, как он увидел ее в первый раз (где — то с месяц назад). Величие ее тридцати лет завораживало Флейшмана. До сего момента он видел ее лишь мельком, и этот вечер был первой представившейся ему возможностью находиться вместе с ней в одной комнате в течение какого — то времени. Ему казалось, что иногда она отвечает на его взгляды, и это его волновало.

И вот, обменявшись с ним взглядом, докторесса вдруг встала, подошла к окну и сказала:

— До чего же хорошо на улице. Сегодня полнолуние… — И опять ее взгляд машинально остановился на Флейшмане.

Последний, обладавший чутьем на такого рода ситуации, тотчас же понял, что это знак — знак, поданный ему. И в это самое мгновение он почувствовал, что в его груди поднялась и стала разрастаться волна. Грудь же его была чувствительным инструментом, достойным мастерской Страдивари. Ему время от времени приходилось испытывать это волнующее ощущение, и всякий раз он был уверен, что волна в его груди является верным предзнаменованием чего — то грандиозного и неслыханного, превосходящего все его мечты.

На этот раз он был оглушен этой волной и одновременно (участком мозга, избежавшим оглушения) удивлен: каким образом его желание обладало такой силой, что по первому его зову реальность послушно спешила измениться. Не переставая удивляться своей власти, он выжидал удобный момент, когда полемика настолько оживится, что он сможет ускользнуть незаметно от спорящих. Как только момент показался ему подходящим, он выскользнул из ординаторской.

Прекрасный юноша с руками, скрещенными на груди.

Отделение, в котором происходил импровизированный коллоквиум, занимало первый этаж довольно приятного флигеля, расположенного (неподалеку от других строений) в просторном больничном саду. В этот сад сейчас вошел Флейшман. Он прислонился к стволу громадного платана, закурил сигарету, взглянул на небо: была середина лета, воздух был напоен запахами, а в небе висела круглая луна.

Он попытался представить, что произойдет: докторесса, подавшая ему знак выйти, дождется, когда беседа отвлечет ее лысого от подозрений, и даст понять, что некая необходимость интимного характера вынуждает ее отлучиться на некоторое время.

И что произойдет дальше? Дальше он предпочитал ничего не придумывать. Волна в груди обещала захватывающую историю, и этого ему было достаточно. Он верил в свою удачу, верил в свою звезду любви, верил в докторессу. Убаюканный собственной уверенностью (всякий раз немного удивляющей), он погрузился в приятную пассивность. Ибо он всегда видел себя привлекательным мужчиной, которого хотят и любят, и ему нравилось ждать приключения с руками, скрещенными (элегантно) на груди. Он был уверен, что скрещенные на груди руки волнуют и покоряют женщин и судьбу.

Пользуясь случаем, стоит заметить, что Флейшман постоянно видел себя, так что с ним все время был его двойник, отчего само одиночество становилось занятным. Этим вечером, например, он не только курил, прислонясь к платану, но одновременно с упоением наблюдал за тем молодым человеком (юным и прекрасным), который прислонился к платану и неторопливо курил. Он долго наслаждался этим зрелищем и в конце концов услышал легкие шаги, направляющиеся к нему от флигеля. Он еще раз затянулся и выпустил дым, не отводя глаз от неба. Когда шаги приблизились, он произнес нежно и проникновенно:

— Я знал, что вы придете.

Мочеиспускание.

— Об этом было не так уж трудно догадаться, — ответил ему патрон. — Я предпочитаю мочиться на природе, а не в современных, специально оборудованных местах, зловонных и заразных. Здесь вскоре тонкая золотистая ниточка чудесным образом соединит меня с гумусом, травой и землей. Ибо, Флейшман, я есть прах, и через мгновение, хотя бы частично, в прах я обращусь. Мочиться на природе — это религиозный обряд, коим мы обещаем земле когда — нибудь перейти в нее целиком.

Флейшман молчал, и патрон спросил его:

— А вы? Вы пришли посмотреть на луну? — Флейшман упорно молчал, и патрон добавил: — Вы лунатик, Флейшман, за это — то я вас и люблю.