Поль Моран - Нежности кладь Страница 2

Мне порой удавалось заставить вас переодеться из платья пятнадцатилетней давности в платье тридцатилетней давности. Когда вы желаете быть приятной, вы делаете челочку и повязываете на шею черную бархотку — это называется «как у Дега».

С первого дня нашего знакомства вы внушили мне чрезвычайное любопытство к вашей персоне, которое не прошло и по сей день. Полюбить вас мне помешал лишь ваш строптивый характер.

У вас интересная внешность: плотно сжатые, словно таящие какую-то тайну губы, чувственный нос с широкими ноздрями и подвижными крыльями, неотразимые желтые с бледно-розовыми прожилками глаза навыкате, как правило, суровые и смягчающиеся лишь изредка.

Вы много знаете, хотя и не образованны. Вы не учили истории, но разбираетесь в прошлом, и какая-нибудь старинная вышивка или туфелька скажут вам больше, чем иному эрудиту.

Вы не любите читать. Ни разу не видел я вас с книгой в руках. В вашем книжном шкафу лишь картинки, каталоги, разные бумаги.

Я знаю: вы никогда не состаритесь и будете всегда. Когда жизнь становится мне невмоготу, я захожу к вам утром, в час, когда вы приводите себя в порядок. Продолжая заниматься собой — полируя ногти или шнуруя ботинки, — вы восклицаете:

— Жить, и все тут! Друг мой, скажите себе: «Я живу», и все встанет на свои места. Ну разве это не замечательно — обладать возможностью бегать, останавливаться, постоянно находиться в тонусе, уставать, плевать куда хочешь — в огонь, в воду, а то и на головы прохожих!

Все так, вы именно таковая: осознанно наслаждаетесь своим здоровьем, биением пульса, тем, как функционирует ваш организм, всеми даруемыми им радостями, для многих из нас опостылевшими; вы с таким наслаждением двигаете руками и ногами, словно через час вам предстоит ампутация или вы лишь недавно излечились от паралича. Вы буквально завладеваете помещением или улицей, будто долго были лишены возможности свободного перемещения. А народным гулянием упиваетесь, словно оно устроено для вас одной, хотя целые толпы, выжатые узкими улицами на лоно природы, окружают вас: пестрые кучки гуляющих напоминают разбросанное по траве выстиранное белье.

Пришлось бы немало потрудиться, чтобы лишить вас жизни, настолько она вошла в вашу плоть и кровь. Когда вы лечите зуб, дантист зовет на подмогу, и все равно он не силах оторвать от вас хоть малую толику. Вы не знаетесь с болезнями. Сопротивляетесь английским врачам.

Придя как-то раз к Клариссе, застаю ее всю в пыли, с почерневшими от грязи руками и лицом.

— Навожу порядок, — поясняет она.

Уверяет, будто любит просторные помещения, голые стены, натертые полы, в которых отражается комната, ничем не загроможденные столы. И при этом изнывает, став жертвой пристрастия к безделушкам: она не в силах устоять перед зовом все новых и новых вещей, обращенными к ее чувствам и зрению, и вскоре шкафы, всевозможные столики, каминная полка и даже орешетка оказываются сплошь заваленными; против ее воли вещи завоевывают сундуки, пространство под мебелью, ящики перестают задвигаться, и порой бывает просто трудно войти в комнату. Но вот наступает день, когда Кларисса не выдерживает и с болью в сердце порывает с дорогими вещицами, ссылая их на чердак, где им предстоит провести годы, пока она не вспомнит о них и не допустит вновь в свое жилье.

День-деньской рыщет она по антикварным лавкам предместий, еврейских кварталов, по торговкам парфюмерией. Своим размашистым шагом с корзиной в руках смело направляется на барахолку, где, не страшась клопов, роется в старье, что-то выискивая и вынюхивая, торгуется, возвращаясь домой с полной корзиной и набитыми карманами. И всем своим приобретениям она рада, все их благосклонно принимает, начиная с самых редких и кончая болтами, дверными ручками, гвоздями и старыми монетами.

— Я как сорока, — признается она.

И впрямь сорока: набрасывается на все блестящее, чтоб схоронить в укромных местечках. Вся ее спальня забита какими-то черепками, пробками от графинов, подвесками люстр, осколками хрусталя, зеркал, фигурками животных из закопченного стекла. Когда же все это будет расставлено, разложено, выставлено на обозрение, Кларисса?

— Они такие приятные на ощупь! — говорит она, беря в руки свои сокровища; гладит их, трет, разглядывает на свет, наслаждаясь игрой солнечных лучей в их гранях. Уже с улицы можно понять, где ее квартира — по хрустальным шарам, подвешенным к потолку балкона: вся улица отражается в них в искаженном виде — медленно вращаются облака, проносятся омнибусы.

Кларисса прилежно посещает все торги, не пропуская ни одного.

В Лондоне нет главной аукционной распродажи, на которой было бы выставлено все, что идет с молотка, но существует целая сеть публичных торгов, и у каждого свои завсегдатаи, свое лицо, свои обычаи. Различие между ними больше, чем различие между кварталами, и здесь ощущается социальная иерархия. Но для Клариссы это не имеет значения и затруднительно лишь в том смысле, что порой приходится преодолевать немалые расстояния.

Сперва она непременно заявится на торги в богатом квартале, в особняке с монументальной лестницей, с портье в ливрее с позолоченными галунами, с заслуженными экспертами и титулованными критиками — тут не редкость и музейные экспонаты, и личные вещи королей, и ценные предметы из состоятельных домов.

А в нескольких метрах оттуда торги представляют собой уже карикатуру на предыдущие: те же портье, но подряхлее и в поношенных ливреях, анонимные полотна, подделки под Рембрандта и Коро, всякая похабщина, подозрительные личности и барышники.

Есть и специальные торги, где распродаются, например, драгоценности, золото, жемчуг, — здесь, как правило, заправляют армяне с черными бородами да евреи.

Не гнушается Кларисса и подержанными вещами, продающимися в простонародных кварталах, куда устремляются толпы нуворишей, сколотивших состояние на войне, — эти набрасываются главным образом на пианино, коллекции ружей, граммофоны, индийские грубошерстные ковры, накладное серебро и плюшевые кресла.

А там, глядишь, отправится и к первоисточнику: в доки, где прямо с борта парохода, приплывшего с востока, идет торговля заморским товаром.

Но сердце ее безраздельно принадлежит провинциальным торгам, где с молотка иной раз идет целый дом после кончины всех его обитателей или в результате наложения ареста — чего тут только нет: начиная с вина из подвалов и кончая дверными ручками; ее ведет по этим обломкам былого великолепия безупречный нюх.

Приобретая, она испытывает угрызения совести и всякий раз придумывает оправдание:

— А что, неплохой подарок молодоженам, вместо того чтоб дарить какую-нибудь гадость…

— Детям пригодится…

— Не для себя, пойдет как чаевые…

— В прошлом году я упустила подобную вещицу, теперь ее днем с огнем не сыщешь…

Происходит ли с ней какое-нибудь радостное событие — она покупает что-нибудь на память, случается ли неприятность — покупает что-нибудь в утешение.

Даже если я и поведаю о страсти Клариссы к старью, приоткрою ящики с накопленными там поношенной обувью, куклами, марионетками, вытащу на свет божий все эти расшитые жилеты, праздничные фраки, военную форму, театральное тряпье, сверкающие лохмотья, всякий хлам, целую груду рванья, которую даже приверженностью к старине никак не оправдаешь, все равно я ничуть не приближусь к тому, что бы мне хотелось объяснить.

— Это уже ни на что не годно! — смеется она.

Если бы только это. А еще куча просто невообразимой, без возраста ветоши… трудно себе представить, что такое вообще может существовать. Что это? Музей одичавшего ребенка? Кунсткамера при доме для умалишенных? Или коллекция консула, обалдевшего от тропиков?

— Вам известны мои пристрастия, — признается она, — сломанные механические игрушки, шарманки, церковные благовония, корсеты из черного шелка в разводах, цветы из разноцветного бисера, упоминаемые Шекспиром, скатерти с пригоревшим молоком…

Мне на память невольно приходят строки из «Одного лета в аду»:

«Я любил идиотские изображения, намалеванные над дверьми; декорации и занавесы бродячих комедиантов; вывески и лубочные картинки…»[4]

Еще более необъясним ее интерес к подделкам.

Имитация ей дороже подлинника. Она упивается тем разочарованием, которое испытывает сама, не сумев распознать подделку, и разочарованием других. Как она забавляется, наблюдая за взглядами, бросаемыми другими женщинами на ее жемчуг, ведь столько низких чувств вызвано буквально задаром. Ей по душе парафраза оригинала, современное поклонение обманке, скрытая в подделке издевка, нечто природное, поднятое на смех и представшее как несовершенное или бесполезное. Переодевание — одна из ее радостей. Она подкрашивает ткани, ковры, обесцвечивает волосы, разрисовывает своих котов. Она окружена множеством вещей, предназначенных совершенно для иных целей, нежели те, которые за ними числятся испокон веков — книгами, открывающимися, как коробки, пеналами, превращающимися в подзорные трубы, стульями, становящимися столами, столами-ширмами и бесчисленными драгоценностями с секретом, которыми мы обязаны дурному вкусу итальянцев и японцев.