Дубравка Угрешич - Форсирование романа-реки Страница 2

19. В мае газеты писали о том, что цены страшно подскочили, а зарплата страшно упала, а один министр выступил в печати насчет какких-то болот и оппозиционеров, которые в этих болотах чувствуют себя как рыба в воде, и насчет того, что болота нужно осушить и после мелиорации посмотреть, останутся ли по-прежнему эти рыбы оппозиционерами.

20. Мой приятель Ненад позвал меня на прогулку в парк. «Этот парк такой маленький, что мы должны ходить совсем медленно, чтобы не потратить его слишком быстро», – сказал он.

21. Костоправ Gene A. Zdrazil прислал мне открытку с видом Нью-Йорка, на которой было написано: «Привет из Сан-Франциско вам и вашему позвоночнику. Как ваши позвонки? Надеюсь, что хорошо». Объявилась и писательница из Дании, сообщив, что работает над новым романом, в котором главный герой – ящерица. Читая письмо, я представила себе ящерицу Varanus salvator, длина которой может достигать двух метров, и позавидовала датской писательнице из-за такой длины.

22. В июне, по пути в Италию, ко мне заехал румынский поэт Дину и сказал, как это прекрасно, что он поэт именно из Румынии, а не из какой-нибудь другой страны, и что он не поменялся бы ни с кем, несмотря ни на что. Я на это сказала, что я бы тоже. Несмотря ни на что.

23. В июне меня опять прихватило. Меня навестил Анте, который в связи с моим ишиасом рассказал про свой спондилез и жизнерадостно продемонстрировал, как трещат его шейные позвонки. «Слушай внимательно», – говорил он тоном, который требовал полной тишины. Я слушала и действительно слышала, что они трещат.

24. Меня навестила также подруга моей мамы товарищ Зорка, ветеран, она рассказала свой сон. «Мне снился, – сказала она, – большой, торжественно украшенный зал. В первых рядах сидели мои боевые товарищи – все в орденах и все генералы. А для меня не осталось ни одного свободного места». «Мы, женщины, всегда дискриминированы, как наяву, так и во сне», – сказала я товарищ Зорке.

25. В июле я поехала на остров Паг, известный своими лечебными грязями. На этих грязях люди демонстрировали друг другу шрамы от операций и терли губками спины. Мне тер спину один мясник из Вировитицы. На пляже я читала Ле Kappe, Канетти, Воннегута, «Волшебную гору» и «Три мушкетера». Последнее даже три раза. Однажды ночью мне приснилось, что я занимаюсь любовью с собственным alter ego. Моя alter ego была на десять лет младше меня. Черт побери, как это грустно. Я уважаю старость, но не в вареном и не в жареном виде, – сказала я самой себе словами Портоса.

26. В конце июля я вернулась в Загреб. В почтовом ящике я нашла письмо от бразильского писателя Карлоса, с которым я познакомилась в Workshop. В письме была ксерокопия какого-то его текста, один отрывок был помечен красным фломастером. Там было написано: «В центре была одна писательница из Восточной Европы, с необыкновенным именем Дубруфка, несомненно немного чокнутая. Например, стоило мне упомянуть Рио, как она начинала приставать ко мне с каким-то Остапом Бендером».

27. Однажды меня пригласил на ужин мой знакомый, поэт. За ужином он пространно и очень интересно рассказывал о важности домашнего воспитания в широком смысле, и мне это очень понравилось. После ужина мы занимались любовью. «Спасибо тебе. Я так здорово кончил», – сказал поэт.

28. В августе я купила толстую тетрадь и записала там:

«Шляпа полна образов! Что должен делать тот, который я сейчас держу в руке?» – с твердым намерением написать роман, хотя точно не знала, какой именно. «Это у тебя от недостатка движения», – сказал мой приятель Грга, когда мы пили кофе. Зашла и моя приятельница Снежана и спросила, о чем я собираюсь писать. «Да я бы хотела о писателях», – сказала я. «Ты все время пишешь о писателях», – сказала она. «Только хорошие писатели могут писать о чем попало, а плохим надо позаботиться о теме», – добавила она. «Что делать, если я люблю писателей, ведь они такие маленькие, и мне их жалко», – сказала я, решив поместить еще не существующее действие в Загреб.

29. «Золотой венок» Стружских вечеров получил известный советский поэт Андрей Вознесенский, который несколько раз повторил в интервью нашим газетам, что чем хуже поэту, тем лучше поэзии.

30. В начале сентября я получила открытку от своего приятеля Цуле, писателя из Белграда. «Дорогая Дуле, форсирую роман-реку», – было написано на открытке. Я ответила лирически: «Дорогой Цуле, мне тоже нелегко. Шляпа полна образов. Что должен делать тот, который я сейчас держу в руке?» Вскоре пришла телеграмма: «Пусть он не пиздит. Тчк. Это самое главное. Тчк. Как в жизни, так и в прозе. Тчк».

– Как можно любить истории, в которых нет смысла и которые ничего не значат? – спросил их мудрый Улуг.

– Именно за это мы их и любим, – отвечали жены султанов.

Все это происходило до падения Великой Стены.

А когда Стена была разрушена,

Много что происходило

Тоже,

Но это больше не было

Тем же.

LUNDI, le 5 ma

1

Хосе Рамон Эспесо поселился в загребском отеле «Интерконтиненталь» около шести часов утра. Войдя в свой номер, он сразу же направился к окну и раздвинул шторы. В комнату вполз серый утренний свет. Затем он вернулся к своей дорожной сумке, чтобы достать вещи. Аккуратно повесил костюм на вешалку. Металлический звук от соприкосновения вешалки с перекладиной в шкафу разбил утреннюю тишину. Заботливо сложенную белую рубашку и галстук положил на постель, он собирался надеть это на заседание. Пятнадцать экземпляров доклада под заголовком «Поэзия и цензура» выложил на письменный стол. Затем прошел в ванную комнату, оставил там несессер, сразу же вынул зубную щетку и пасту. Снял с унитаза бумажную ленту с надписью «продезинфицировано» и бросил ее в ведро для мусора. То же самое он сделал и с целлофановыми пакетиками на стаканах. В один из них поставил зубную щетку и пасту. Хосе Рамону было приятно это утреннее знакомство с предметами и пространством гостиничного номера.

Затем Хосе Рамон подошел к письменному столу в комнате и проверил настольную лампу, включив и выключив ее. Из кармана он вынул несколько открыток с видами Загреба, которые купил в газетном киоске при выходе с вокзала. На одной из них тут же написал адрес. В поезде он сочинил короткое стихотворение и решил переписать его на открытку и послать своей матери, Луизе Гонзалес.

Когда он кончил писать, было еще только семь. Хосе Рамон заглянул в программу: Lundi, le 5 mai, 10 heures: Inauguration solennelle des Colloques et Expose d'introduction. Открытие было назначено на десять. Хосе Рамон окинул взглядом комнату, задержавшись на аккуратно сложенной рубашке. Серый свет заполз под воротник и бросал оттуда скупую, едва заметную тень. Хосе Рамон решил спуститься позавтракать.

На завтрак он заказал два яйца всмятку и чай. Хосе Рамон указательным пальцем погладил скорлупу и разбил ее ложечкой. Он любил и этот звук, и весь этот обряд. Внимательно проделал круглое отверстие и аккуратно извлек жидкое содержимое. Официант принес вместе с яйцами и несколько шариков масла, и Хосе Рамон позволил себе кусок хлеба, намазанный маслом. Хосе Рамон провел пальцем по кромке белой накрахмаленной салфетки, затем по краю чашки, отпил глоток чая, потом пересчитал, прикасаясь подушечкой пальца, зубцы не понадобившейся ему вилки… Если бы вдруг все эти предметы – салфетка, чашка, вилка – стали вдруг невидимыми, наблюдателю могло бы показаться, что Хосе Рамон чертит в воздухе какие-то магические линии. А на самом деле Хосе Рамон повторял про себя строчки своего нового стихотворения, и бессознательное движение указательного пальца по кромке белой накрахмаленной салфетки означало, вероятно, время звучания одной строки, по краю чашки – второй…

Из-за своих коммунистических убеждений Хосе Рамон Эспесо во времена Франко несколько раз попадал в тюрьму. Он и сейчас считал себя коммунистом, хотя теперь это уже было не так важно ни ему, ни окружающим. Находясь за стенами Карабанчелы, он часто представлял себе скрытые штукатуркой ряды кирпичей, как они сложены, какого размера, сколько их там. Так он приводил в равновесие свой внутренний мир и обуздывал страх. Сочиняя стихи, Хосе Рамон обращался со словами, как с кирпичами. Он оценивал, шершавые они или гладкие, хрупкие или прочные, ощупывал их края, совершенно так, будто брал кирпичи в руку и прикидывал их вес. Он складывал слова в стихи так, будто клал кирпичную кладку, возводил прочную стенку из слов. Он часто представлял себе один-единственный кирпич, с помощью которого можно было, как ключом, открыть всю стену, который, на вид такой же, как и другие, был фальшивым, который нужно было искать, долго и мучительно простукивая, прощупывая стену и вслушиваясь в звук. Такие слова-кирпичи Хосе Рамон стал встраивать в свои стихи, и, если их удавалось найти, они изменяли, сдвигали, переворачивали или расширяли смысл стихотворения, освещая его другим светом, светом из трещины, идущим с внешней стороны. Иногда он находил много таких слов, целые стихотворения, а иногда этот другой смысл возникал без видимого его участия, и он раскрывал его позже.