Леонид Эгги - Репрессированные до рождения Страница 2

– Тебе, как мужику, побольше, – накладывая в Сашину миску кашу, приговаривала мама Катя. – А вот и твоя корочка, – положила к порции хлеба. – Расти большой.

Когда Саша съел свою порцию, он вспомнил, о чем не успел сказать вчера:

– Мама Катя! Я женюсь!

На какое-то время прекратился стук ложек, воцарилось общее молчание, взорвавшееся громовым хохотом сидевших за столом женщин. Такого смеха в стенах этого мрачного барака никогда не было слышно.

– Ой, батюшки, Сашка женится, – раздавались голоса сквозь всхлипы смеха. Некоторые хватались от смеха за животы, у многих выступили слезы от небывалого веселья, одна женщина выскочила из-за стола и упала на топчан в приступе смеха.

Саша изумленно оглядел смеющихся женщин – что же тут смешного? Он посмотрел на маму Катю, у которой смех прятался в глубине глаз. Она хлопнула ладошками по столу:

– Прекратите. Человек женится, что тут смешного?

Новый взрыв смеха оборвал ее на полуслове.

– Ну, будет вам, хватит смеяться. Саша, а кто твоя невеста?

– Шура!

– А она согласна?

– Еще как, только хочет спросить у своей мамы.

– Ты, конечно, уже большой, но семенная жизнь и заботы лежат на мужчине. Ты подумал, где вы будете жить?

– Как где? На нашем топчане. Всем места хватит. А когда у нас будут дети, тоже с нами будут жить.

– М-да, это серьезно. Но ты же должен чем-то кормить свою жену, где ты будешь еду доставать?

– Я буду делить пополам то, что ты мне оставляешь, а еще буду ходить на охоту.

– В чем же ты будешь ходить? Надо вначале валенки сшить. Давай-ка, не торопись, доедай и возьмемся за твои ноги.

Действительно, по снегу босиком много не походишь, об этом Саша хорошо знает. Когда они жили в другом месте, то зимой его с другими ребятами целую зиму держали в бараке. Не было одежды и обуви.

– Ладно, шей побыстрей, а то вдруг Шура передумает.

– Не передумает, она девочка серьезная, что ей мама скажет, то она и сделает. А сейчас давай приниматься за обувь.

Мама Катя вытащила из-под топчана старые валенки, отрезала голенища, попросила Сашу стать ножкой на войлок и кусочком мыла очертила ступню. Потом этим же кусочком что-то чертила на разрезанных валенках, потом резала большим ножом. Саша внимательно смотрел и никак не мог понять, как из таких обрезков мама Катя сумеет сшить валенки.

– Саша, мне нужна твоя помощь, иначе ничего не получится.

Вытащив из коробочки катушку ниток, мама-Катя распустила нитки, свернула несколько раз, дала в руки Саше один конец – «Держи крепче!» – и похожим на смолу кусочком стала быстро водить по скрученным ниткам, которые после этого становились черными и получилась одна толстая нитка. Взяв из коробки шило и большую иголку, мама Катя начала сшивать кусочки разрезанного валенка, вначале протыкая шилом сложенные кусочки войлока, а после этого продевая в отверстие иголку с черной ниткой.

– Смотри, Саша, и учись, в жизни все пригодится.

У Саши нет времени учиться. Он заметил стоявшую за окном Шуру.

– Мама Катя, я сейчас, – и выбежал из барака.

Шура стояла, понурив голову.

– Саша, я вчера дождалась маму, спросила разрешения выйти за тебя замуж. Она очень рассердилась, а потом сказала, что выдаст меня замуж, когда я вырасту. Она найдет мне жениха не спецпоселенца, а вольного, который увезет меня туда, где живут свободные люди.

Саша слушал молча, засунув руки в кармашки штанишек.

– Саша! Ты не расстраивайся. Когда я вырасту, я только за тебя выйду замуж, не нужен мне вольный, никуда я с ним не поеду.

– Ладно, Шура, обождем. А сейчас я пойду смотреть, как мама Катя мне валенки шьет. Скоро зима, буду готовиться на охоту ходить, всех вас мясом накормлю.

И Саша заторопился смотреть, как же мама Катя из кусочков сможет сделать настоящие валенки, в которых, он знает, никакой холод не страшен и можно по любому снегу ходить.

Держа заготовки на коленях, мама Катя живо управлялась с шилом и иголкой. Одна половина валенка уже была сшита.

– Видишь, какие мы с тобой мастера! Подай мне вон ту катушку.

– Екатерина Васильевна! Тебя комендант срочно требует, – говорит вошедшая дежурная по бараку.

– Вот не во время, что там случилось? – пробурчала мама Катя, – первый выходной за полгода – и то комом. – Отложила свое изделие, воткнула в него шило и иглу. – Посиди, Сашенька, я быстро.

Перед комендатурой, у крыльца, она увидела подводу и стоящих возле нее вооруженных автоматами энкавэдэшников. На крыльцо вышел комендант с еще одним энкавэдэшником. Судя по тому, как почтительно держался с ним комендант, это был большой начальник.

Мама Катя узнала его, Она хорошо помнила оперчекиста Зырянова. Тогда он был лишь сержантом НКВД – небольшого роста, спина чуть сгорблена, лошадиные зубы. С началом войны страх перед фронтом удесятерил его рвение. Он раскрыл множество «заговоров» против советской власти, был поощрен, повышен в должности. В Соликамске отдал под суд большую группу заключенных, которые «намеревались» овладеть оружием, уничтожать советских и партийных работников и, самое непростительное, – хотели по пути к немцам уничтожать славных работников НКВД. Дело, в общем-то, рядовое по тому времени, но прогремело до самого большого начальства.

Зырянов стал офицером по раскрытию особо важных дел. Сейчас он возвращался из командировки по лагпунктам и, как всегда, с уловом, – вез арестованного, который уже после первых допросов не мог подняться.

– Ланова! Завтра на работу не пойдешь. Наш фельдшер уехал в управление, – комендант махнул рукой в сторону телеги, на которой лежал обессиленный арестованный. – Вот тот гусь должен дожить до больницы. Завтра придет катер, поедешь с ними. И помни, отвечаешь головой.

– А что, если…

– А если будет «что, если» – опять вместе с внуком уйдешь за колючую проволоку. Сейчас несите его в изолятор и ни на шаг не отходи. Все, что надо, возьми в аптечке, ты грамотная, разберешься.

Комендант с Зыряновым скрылись за дверью комендатуры.

Лежавший в телеге человек подняться не мог, был ко всему безразличен, равнодушно глядел вверх, на проплывающие в небе осенние тучи.

Принесли носилки, с трудом подняли неожиданно тяжелое тело с виду сухощавого узника, положили на носилки и через минуту, в сопровождении автоматчиков, внесли в крошечное помещение изолятора, где носилки поставили на пол.

Мама Катя, придерживая арестованного за плечи, увидела его глаза, затянутые пленкой усталости и страдания, в их глубине проглядывались ум и понимание. Эти глаза напоминали кого-то из далекого прошлого, но она никак не могла вспомнить – кого? Обтирая ему на лице капли крови, в которых были заметны прожилки легких, она поняла – это не жилец. Били его крепко, не жалеючи.

Конвоиры по очереди сходили в комендантскую поесть. Разрешили сходить за внуком, так как ночью дежурить ей.

В бараке она успокоила Сашу, положила под изголовье незаконченное изделие. Пока внук ел, она успела пошептаться с соседкой с верхнего топчана; та, накинув платок, выскочила куда-то и быстро вернулась с баночкой. Одев Сашу, мама Катя повела его с собой. Конвоиры закрыли их на замок и ушли спать в комендантскую.

За всеми хлопотами день проскочил быстро, уже наступала темная осенняя ночь. Время было позднее, Саше хотелось спать, глаза слипались. Мама Катя постелила у зарешеченного окошка фуфайку, укрыла принесенным с собой одеялом почти сразу уснувшего внука и присела к арестованному. С ложечки покормила его брусничным вареньем и неожиданно сказала:

– Здравствуйте, Виктор Павлович, вот через сколько лет и где довелось встретиться. Узнаете?

– Здравствуйте, Екатерина Васильевна, я вас сразу узнал, как только увидел. Такая же бодрая и красивая.

– Не надо смеяться над беззубой старухой. Как же вы оказались здесь, ведь вы тогда собирались за границу?

– Любопытство, одно лишь любопытство, Екатерина Васильевна. Хотелось самому увидеть, чем же закончится большевистская авантюра после разгона Учредительного собрания.

– Виктор Павлович, за что вас взяли?

– По той же глупости. Первое время как-то перебивался. Филологи рабоче-крестьянской власти были не нужны. В это же время уплотнили мою квартиру и меня переселили в комнатку, где жила кухарка, помните, ту, угловую?

– Да, конечно, я еще ей помогала торты делать. Она вам всегда была благодарна за вашу доброту к ней.

– Так вот, к этой благодарной понаехала родня из деревни и стала приглядываться к моей каморке. Чувствую, дело плохо. Ушел сам, от греха подальше. Все лучше, чем уведут по доносу. Долго скитался. В Камышине подхватил тиф. Бог миловал, выкарабкался живым. Остался при больнице истопником, печки топил. В дровяном складе стоял рояль, бог знает кем занесенный. Однажды не сдержался, притронулся к клавишам и увлекся В ту же ночь пришли из ГПУ – где это истопник музыке научился? Осудили быстро: предъявить, собственно нечего было: не воевал, не участвовал. Так дали срок за сокрытие соцпроисхождения. Вот таким образом с 1922 года – Соловки, Архангельск, строил Волго-Дон, лес валил, золото мыл. Потом Ныроб, Соликамск и вот, заканчиваю свой путь без сожаления здесь, на Вишере. Да это все не интересно. Постойте, мы виделись с Вами последний раз в декабре 1917-го. У вас был, кажется, маленький мальчик. Как у вас все сложилось?