Жузе Агуалуза - Продавец прошлого Страница 2

— О мушмуле, отец.

Старая Эшперанса считает, что именно ограды и порождают воров. Я слышал, как она говорила об этом Феликсу. Альбинос весело взглянул на нее:

— Вы только посмотрите — анархистка у меня дома! А дальше выяснится, что она читает Бакунина.

Сказал и больше не стал ее слушать. Разумеется, она в жизни не читала Бакунина, да и вообще ни одной книги не одолела, она и буквы-то складывает с грехом пополам. Тем не менее, я много чего узнаю как о жизни вообще, так и о жизни в этой стране, пребывающей в состоянии угара, слушая, как она разговаривает сама с собой, убираясь в доме, — то тихо бормочет, словно напевая, то говорит в полный голос, будто бранится. Старая Эшперанса убеждена, что никогда не умрет. В тысяча девятьсот девяносто втором году она уцелела в настоящей мясорубке. Пришла к руководителю оппозиции за письмом от младшего сына, который служил в Уамбо, и тут начался (со всех сторон) интенсивный обстрел. Она порывалась уйти домой, вернуться в свой муссеке[4], но ей не дали.

— С ума сошла, старая, смотри, как поливает. Подожди, скоро закончится.

Какое там. Огонь, словно гроза, только усиливался, становился плотнее, рос в направлении дома. Феликс рассказал мне, что случилось в тот день:

— Заявился всякий сброд, вооруженное отребье, вдрызг пьяные, ворвались в дом и начали всех избивать. Главарь поинтересовался, как зовут старуху. Она ответила: «Эшперанса Жоб Сапалалу, хозяин[5], и тот расхохотался. Сказал с издевкой: „Надежда“ умирает последней». Построили во дворе в ряд всю семью руководителя оппозиции с ним вместе и расстреляли. Когда настал черед Старой Эшперансы, кончились патроны. «Скажи спасибо, — крикнул ей командир, — логистике. Логистика — наша извечная проблема». Затем отпустили ее на все четыре стороны. Теперь она считает, что смерть над ней не властна. Может, так оно и есть.

Мне это не представляется невозможным. Лицо Эшперансы Жоб Сапалалу покрыто мелкой сетью морщин, волосы все белые, но у нее негнущийся стан, а движения уверенные и точные. По моему мнению, это колонна, на которой держится дом.

Иностранец

За ужином Феликс Вентура просматривает газеты, внимательно их перелистывает, и, если какая-то статья его интересует, помечает ее ручкой с фиолетовыми чернилами. Завершает трапезу и тогда аккуратно ее вырезает и помещает в папку. На полке в библиотеке хранятся десятки таких папок. На другой покоятся сотни видеокассет. Феликс любит записывать выпуски новостей, важные политические события, все, что однажды может ему пригодиться. Кассеты выстроены в алфавитном порядке, по имени деятеля или события, к которому они имеют отношение. Ужин представляет собой миску калду-верде[6], фирменного блюда Старой Эшперансы, мятный чай, толстый кусок папайи, приправленный лимонным соком и каплей портвейна. У себя в комнате, прежде чем лечь в постель, он так церемонно облачается в пижаму, что я всегда жду, что он вот-вот примется завязывать на шее темный галстук. Сегодня вечером его трапезу прервал звонок в дверь. Это вызвало у него раздражение. Он свернул газету, с усилием поднялся и отправился открывать. Я видел, как вошел рослый мужчина благородного вида, с крючковатым носом, выдающимися скулами, густыми усами — загнутыми и нафабренными, какие вот уже лет сто с лишним никто не носит. Небольшие блестящие глазки, казалось, вобрали в себя все вокруг. На нем был старомодный синий костюм, который, впрочем, был ему к лицу, а в левой руке — кожаный портфель. В гостиной стало темнее. Словно вместе с ним через порог переступила ночь или же что-то еще сумрачнее ночи. Он показал визитку. Прочел вслух:

— Феликс Вентура. Обеспечьте вашим детям лучшее прошлое. — Рассмеялся. В смехе звучала печаль, но вместе с ней и симпатия. — Это вы, я полагаю? Сию визитку дал мне один приятель.

Мне не удалось угадать по акценту, откуда он родом. У него было мягкое произношение, с целым набором разных оттенков, едва уловимой славянской резкостью, приправленной напевной медоточивостью бразильского говора. Феликс Вентура попятился:

— Кто вы такой?

Иностранец закрыл дверь. Прошелся по гостиной, заложив руки за спину, надолго задержавшись перед замечательным портретом маслом Фредерика Дугласа[7]. Наконец уселся в одно из кресел и изящным жестом пригласил альбиноса последовать его примеру. Казалось, это он тут хозяин дома. Общие друзья, сказал он, и голос его зазвучал еще вкрадчивее, подсказали мне этот адрес. Они поведали ему о человеке, который торгует воспоминаниями, продает прошлое, тайно, как другие занимаются контрабандой кокаина. Феликс посмотрел на него с недоверием. Все непривычное его раздражало — учтивые и одновременно властные манеры, ирония в речах, старомодные усы. Он сел в великолепное плетеное кресло в противоположном конце гостиной, словно боясь заразиться вежливостью незнакомца.

— Можно узнать, кто вы такой?

На этот раз он также не получил ответа. Иностранец попросил разрешения закурить. Достал из кармана пиджака серебряный портсигар, открыл и свернул сигарету. Его взгляд рассеянно перескакивал то на то, то на другое, словно курица, роющаяся в пыли. Выпустил облако дыма, и оно его окутало. Неожиданно сверкнул улыбкой:

— Но скажите, дорогой, кто ваши клиенты?

Феликс Вентура сдался. К нему обращаются, объяснил он, разные люди, новая буржуазия. Предприниматели, министры, плантаторы, торговцы алмазами, генералы, в общем, люди с обеспеченным будущим. Этим людям не хватает приличного прошлого, родовитых предков, пергаментов. Одним словом, имени, которое свидетельствовало бы о благородстве происхождения и воспитании. Он продает им совершенно новое прошлое. Вычерчивает генеалогическое дерево. Прилагает к этому фотографии дедов и прадедов, персон по виду утонченных, дам прежних времен. Предпринимателям, министрам угодно, чтобы вот эти особы, продолжал он, указывая на портреты на стене: старые женщины в типичных одеяниях, настоящие бессангана[8], — оказались их тетками; они желали бы, чтобы у деда были благородные манеры, как у какого-нибудь Машаду ди Асиза[9] Круза и Соузы[10], Александра Дюма, — извольте, он продает им сию наивную мечту.

— Отлично, отлично. — Иностранец пригладил усы. — Именно так мне и сказали. Я нуждаюсь в ваших услугах. Боюсь, правда, это доставит вам немало хлопот.

— Труд освобождает[11], — пробормотал Феликс. Он изрек это, должно быть, желая прощупать, выяснить личность незнакомца; впрочем, если такова была его цель, то попытка провалилась, поскольку тот лишь согласно кивнул головой. Альбинос поднялся и исчез в направлении кухни. Затем вернулся, держа обеими руками бутылку хорошего португальского красного вина. Показал ее иностранцу. Предложил ему бокал. Спросил:

— Можно узнать ваше имя?

Незнакомец исследовал вино, поднеся его к лампе. Опустил веки и неспешно выпил, сосредоточенный, счастливый, словно меломан, следящий за переливами какой-нибудь фуги Баха. Поставил бокал на небольшой столик из красного дерева со стеклянной столешницей, прямо перед собой; наконец выпрямился и ответил:

— У меня было много имен, но я хочу их все забыть. Предпочитаю, чтобы меня окрестили вы.

Феликс настаивал. Ему необходимо знать, как минимум, род занятий клиентов. Иностранец вскинул правую руку — длинную, с длинными костлявыми пальцами, — в знак слабого протеста. Затем опустил ее и вздохнул:

— Вы правы. Я репортер-фотограф. Запечатлеваю ужасы войн, голода и его призраков, природных бедствий, крупных катастроф. Можете считать меня очевидцем.

Он объяснил, что намерен осесть в стране. Хочет обрести не только пристойное прошлое, не только большое семейство, с дядьями и тетками, кузенами и кузинами, племянниками и племянницами, дедушками и бабушками, включая двух-трех бессангана, — хотя все они уже, естественно, в мире ином или в эмиграции, — не только портреты и рассказы. Ему требуется новое имя и ангольские документы — подлинные, которые бы засвидетельствовали его личность. Альбинос выслушал его с ужасом:

— Нет! — только и смог он выговорить. И помолчав, добавил: — Этим я не занимаюсь. Я фабрикую мечты, я не фальсификатор… Кроме того, извините за прямоту, было бы затруднительно придумать вам африканскую родословную.

— Вот те на! Это еще почему?!

— Ну… вы же белый!

— И что с того? Вы еще белее, чем я!

— Я — белый?! — Альбинос аж задохнулся. Вынул из кармана платок и отер лоб: — Нет-нет! Я негр. Чистокровный негр. Я коренной житель. Вы что, не видите, что я негр?

Тут уж я, все это время сидевший на своем обычном месте, на окне, не выдержал и прыснул. Иностранец вскинулся, словно принюхиваясь. Напрягся, насторожился: