Виктор Пронин - Испанский гость Страница 2

— Вовушка едет из Испании, — сказал Вадим Кузьмич. — Завтра ему нужно зайти в свое управление, там, оказывается...

— Откуда он едет? — звонко спросила Наталья Михайловна.

— Из этой, как ее... Ну, Италии... Хотя нет, из Испании.

Тихо, с легкой скорбью Наталья Михайловна присела на расшатанную кухонную табуретку, подперла щеку рукой, почувствовав вдруг печальную тяжесть, навалившуюся на нее. Она неожиданно остро ощутила неуютность своей маленькой, скромненькой, бедненькой кухоньки. Да, эта кухня, жареная картошка на сковородке, салат из кабачков и лука, которому она отдала целый час своей единственной жизни, да еще полчаса проторчала в очереди среди уставших и озлобившихся женщин, этот ее передник, одновременно служивший кухонным полотенцем, да что передник, ее муж, Вадим Кузьмич Анфертьев, заводской фотограф, — все это вступило в унизительное противоречие с одним только словом «Испания». Пока она разглядывала картофельные очистки на исцарапанном столе, перед ее мысленным взором промелькнуло побережье лазурного моря, беззаботные люди в ярких купальниках, залитая разноцветным светом сцена из какой-то оперы, красавица в платье с длинным подолом, красавец в распахнутой сорочке и с обнаженной саблей в руке, брызжущий кровью бык, счастливое лицо тореадора и, наконец, простоватая Вовушкина физиономия, которую она помнила довольно смутно.

— Он звонил из автомата, там народ собирался, очередь... Уточнил наш адрес и повесил трубку.

— А где, говоришь, он был до этого? — спросила Наталья Михайловна, не поднимая головы.

— В Пакистане.

— Да-да... Я вспомнила.

Наталья Михайловна уронила белое лицо с тонким профилем в маленькие, сухонькие, жесткие ладошки и некоторое время сидела без движения. Вадим Кузьмин поймал себя на том, что не испытывает к жене ни малейшей жалости, ни малейшего сочувствия. Удовлетворение — вот чего больше всего было в нем. Он не стал напоминать Наталье Михайловне о том, как стремилась она уехать из шахтерского поселка, куда он получил направление, о том, что только благодаря ей он в свое время перестал быть горным штурманом. До сих пор перед его глазами стояло ее молодое, залитое слезами лицо, и поныне он слышал ее горячий шепот: «Вадик, уедем, уедем, уедем! Не могу! И ты тоже здесь пропадешь! Уедем, Вадик, и будем жить среди нормальных людей! Я права, Вадик, ты увидишь, что я права!»

Прекрасно понимая, что сейчас самое лучшее — погладить жену по голове, по ее обильно крашенным волосам, Вадим Кузьмич усмехнулся, осознав, что он этого не сделает. Наталья Михайловна подняла голову, отрешенно посмотрела на черную чугунную сковородку, на голубые лепестки газового пламени...

— Вадим, — произнесла она надтреснутым голосом, — не кажется ли тебе, что наша жизнь остановилась?

Вадим Кузьмич промолчал, зная, что ответа не требуется.

— Я не говорю, что она кончилась, нет, но она остановилась. Как заезженная пластинка, которая вращается по одной и той же канавке и посылает в пространство одни и те же звуки, причем довольно невеселые хриплые звуки. — Что нас ждет хорошего, Вадим? Что нас ждет хорошего на следующий год? Зачем мы живем, Вадим?

— Могу сказать, для чего жить не стоит. Хочешь? Думаю, не стоит жить ради того, чтобы подсчитывать чужие успехи, отказавшись в свое время от собственных.

— Конечно, я знала, что когда-нибудь ты скажешь это, не удержишься. Но ты не прав. Отказались мы не от успехов, а от трехсменной твоей работы в шахте, от грязи и копоти, от постоянной ругани, которой тебя осыпали все — от начальника шахты до последнего чертежника. Да, отказались. И правильно сделали. А если уж мы скатились на упреки, то могу напомнить, что тогда тебе было двадцать пять лет. Впрочем, извини, тебе тогда не было двадцати пяти лет. А сейчас тебе сорок пять. И через двадцать лет ты решил напомнить мне...

Из комнаты вышла Танька, сразу поняла, что разговор у родителей неприятный, и решила сломать его:

— Папа, а тот дядя, который сказал, что он Волк, приедет к нам?

— Он уже едет.

— Наверно, надо в комнате убрать?

— Не мешало бы.

— Скажи, Танька, — обратилась Наталья Михайловна к дочери. — Что тебя больше всего радует?

— Сказки. А тебя?

— Меня тоже, — горько усмехнулась Наталья Михайловна.

— Папа, а у того дяди, который звонил, большие зубы?

— Нет, он не из зубастых. У него есть кое-что иное... Он знает, что нужно делать в каждый момент, и делает это. Несмотря ни на что.

— А уши у него мохнатые? — Танька явно спасала положение. Вадим Кузьмич потрепал ее по голове. — Приедет — посмотрим. Может, и заросли уже. А пока — уборка! Объявляется часовая готовность. — Вадим Кузьмич хлопнул в ладоши. — Засекаю время. Через час в нашу дверь войдет Человек из Испании. Вы, девки, наводите порядок, а я бегу за бутылкой.

— Купи колбасы, — напомнила Наталья Михайловна. — Что еще... Да, хлеба возьми.

Сбежав по лестнице, распахнув дверь на улицу, Вадим Кузьмич счастливо улыбнулся — шел мелкий дождь, размокшие листья срывались с деревьев, не кружась, тяжело падали на асфальт и светились в сумерках осени. Вадим Кузьмич любил такую погоду и, оказавшись на улице, понял, что не только за бутылкой выбежал, хотел побыть один. Он поднял воротник плаща, сунул руки в карманы и не спеша зашагал к дальнему гастроному, красные неоновые буквы которого светились за деревьями.

Наверно, все-таки не случайно оказался Анфертьев фотографом, а не экономистом или снабженцем, уж коли он покинул спокойную гавань родной специальности. Сказать, что душа его стремилась к прекрасному, будет слишком красиво и не очень верно. Так часто говорят люди, не знающие, что это такое, но желающие произвести приятное впечатление на простоватых собеседников. Фотографией Вадим Кузьмич начал заниматься еще в школе, и до сих пор она ему не опостылела, хотя со многими фотографами это происходит не так уж редко. Он любил снимать туманные лесные опушки, осенний листопад, закаты, лесные озера. Скорее всего в душе он был пейзажистом, этот Вадим Кузьмич Анфертьев.

Нередко, гуляя по городу, Анфертьев лишь восторженно крякал, сокрушался, что не может увековечить для всех стран и народов на все будущие времена — двух ворон, хрипло лающих собак, мужичка, раздумчиво беседующего с бездомным псом, или луч от фонаря в мокрой листве. Но, едва взглянув на эти картины, он как бы снимал их, все-таки снимал и навсегда запоминал.

Дома Анфертьев застал окончание уборки. Вымытые и поставленные на ребро тарелки роняли капли воды, раковина была продраена какими-то порошками с романтическими неземными названиями. Танька молча стаскивала в свой угол бантики, карандаши, носки, которые обычно валялись по всей квартире. Стол светился льняной скатертью. На Наталье Михайловне полыхало красное тесноватое платье, посверкивало кольцо, о боже, она надела золотое кольцо с розовой стекляшкой. Надколотый кувшин исчез с полки, роскошный альбом вынут из картонной коробки и поставлен лицом к Вовушке, опять же для Вовушки Наталья Михайловна выставила в передней ненадеванные тапочки, за которыми простояла в очереди самых лучших в ее жизни три часа, ругаясь и исписывая ладони химическим карандашом.

На дважды перетянутых Анфертьевым креслах лежали накидки — вдруг Вовушка вздумает сесть! И он подумает, он вынужден будет подумать, он просто никуда не денется от мысли, что Вадька Анфертьев неплохо, черт возьми, устроился в жизни, многих обошел, у него красивая жена, у этого Анфертьева, прелестный ребенок, прекрасная квартира, у него кресла с алыми накидками, альбом с сюрреалистической обложкой, у него комнатные тапочки, расшитые цветными нитками, а для гостей всегда найдется бутылка водки, кусок колбасы, банка сайры, которая недавно, но, кажется, навсегда стала изысканным деликатесом. «О! — подумает Вовушка. — Вадька Анфертьев всегда был парень не промах, и уж если кому завидовать, то, конечно, этому пройдохе Анфертьеву».

— Вадим! Ты что там копаешься! — прикрикнула Наталья Михайловна на ходу, не глядя, но все видя, все чувствуя кончиками пальцев, кожей, ушами, пятками, словно любая часть квартиры, каждая полка, тарелка, тряпка имели датчики на теле Натальи Михайловны. Она бросила эти слова и умчалась дальше, нанося последние штрихи — цветок повернут бутоном к Вовушке, штора отдернута ровно настолько, чтобы была видна гардина с золотой ниткой, на проигрыватель поставлена заморская пластинка с яркой наклейкой, хрустальная ваза, вот уже лет десять не видавшая света дня, вынута, обласкана взглядом, утешена нежными прикосновениями пальцев, касаниями махрового полотенца, поставлена как бы между прочим, как бы всем надоевшая вешь, но абажур повернут так, что свет лампочки падает на вазу, чтобы играли в ней блики и радовали Вовушкин взор, чтобы Вовушка сказал себе озадаченно: «Да, этот Анфертьев всех нас обскакал, пока мы как кроты под землей рылись!»