Илья Картушин - Молоко Страница 2

— Знаю твой стаканчик, — вдруг резко обрывает Фроловна, пристукнув для верности папкой по столу и откинувшись на стуле. — Там — один, там — другой, пятый… Теперь — хоть залейся. А будешь ребят спаивать, я с тобой по-другому поговорю. Уволили, вот и гуляй, и ребят мне не спаивай. Все! Иди, Губоносов.

Она открывает папку, придвигает счеты и щелкает костяшками. Все молчат. Сергей кончил писать, кладет ручку. Губоносов плачет. Он шмыгает носом и ладонями трет лицо.

— Давай по-мирному, а, Фроловна? — говорит он.

— Иди, Губоносов, — не отрываясь от бумаг, отвечает заведующая, — и жалко мне твоих девочек, а сам виноват. Давай, поработай-ка теперь на заводе.

— А ты не вини, погоди винить, — перестав плакать, бормочет Губоносов и достает из брючного кармана потрепанный тетрадный листок, разворачивает его. — Я же сделаю, завтра же сделаю… Все тут! — угрожающе говорит он и, положив листок на колено, поглаживает его, похлопывает по нему крупной рукой.

Фроловна взвивается:

— Не суй мне, не суй! Пиши хоть в Москву! Пьянь ты этакая! — И неожиданно успокаивается. — С директором разговаривай. Как директор решит…

Опять все молчат. Сергей, кашлянув, нерешительно напоминает о себе:

— Написал я.

— Написал? Вот молодец! — словно ребенка, хвалит его Фроловна, — Ниночка, отведи к Михаил Самойлычу.

Женщина ведет Сергея в полуподвал, показывает дверь — она обита кожей, и Сергей, не замечая звонка, стучит по табличке. Входит и говорит: «Драсьте». Директор, уже в пальто, стоит и застегивает огромный желтый портфель.

— Похож, похож, — говорит он.

Пока директор достает ручку, Сергей осматривается и присвистывает мысленно: стены отделаны красным деревом, под ногами ковер, мягкий зеленый свет льется откуда-то сбоку…

Когда он возвращается, Губоносова уже нет. Сидит на его месте другой мужчина — в истертой кожаной куртке, пожилой, с морщинистым и добрым лицом. Сергею он сразу понравился.

— Сереженька, это Валентин Григорьевич, он молоко к нам привозит. А это наш новый приемщик.

— Ага, — говорит Валентин Григорьевич и, взяв со стола ключ, сообщает: — Пойду машину поставлю.

Сергей удивлен. Разглядывая и слушая новых людей, он уже забыл, что ему предстоит работать.

— Вот рукавички, — говорит Фроловна, и Сергей берет твердые брезентовые рукавицы.

— Сережа, — заведующая впервые не называет его Сереженькой, — сегодня фактуру и накладные заполнит шофер. Он давно к нам ездит, и мы его знаем — честный человек. А ты смотри и учись. Завтра уже сам заполнять будешь — это твоя обязанность, а шофера те еще жулики! Понятно?

Сергей кивает.

— Ну, иди.

— Куда?

— Ниночка, проводи Сережу.

Они проходят через весь магазин и оказываются в квадратной, ярко освещенной комнате с высоким потолком и плиточным полом. Черный прямоугольник окна загораживает толстая решетка. Сергей чувствует сладковатый запах молока. Видит деревянную, поднятую над полом дверь и гладкий цементный порожек.

Дверь затряслась, загремела и открылась. Заходит Валентин Григорьевич и топает валенками, стряхивая снег.

— И тары нет, — оглядывается шофер. — Вольготней без тары. Начнем помалу, — поворачивается он к Сергею.

Машина с распахнутыми дверями стоит вплотную к крыльцу. Сергей завороженно смотрит в кузов, на тускло мерцающие бутылки.

— Холодно, чертяка, — шофер поеживается и достает папиросы. — Пойду погреюсь.

И возвращается в кабину.

Сергей подходит к машине. Перед стенкой молочных ящиков стоят две фляги и лежат плоские алюминиевые ящики. Сергей дернул одну из фляг и решил ее пока не трогать — больно тяжелая, да и стоит в стороне. Берет плоский ящик и относит его в комнату. Потом — остальные. По запаху догадывается — сырки и творог. Снимает верхний ящик с литровыми бутылками, потом еще один, и еще… Когда осилил шесть ящиков, понял, что свалится, не разгрузив и половины. Седьмой ящик нес, сильно откинувшись назад, прижав его к животу. Восьмой так же. И почти бегом, чтобы быстрее поставить. Девятый прижал к груди, но и это не помогло. Смирившись, понес на прямых руках, мелко перебирая ногами…

В следующем ряду стояли пирамиды из четырех ящиков. Самое трудное — снять верхний; еще труднее — поставить ящик наверх. Сергей прикидывает — площадь комнаты не позволит ему возводить пирамиды поменьше, значит, надо забрасывать ящики наверх, а это уже невозможно. Сергей вспотел и руки дрожат, а шапка все время сползает на глаза. Он снимает шапку и раздраженно кидает ее на ящики. Он перебирает всякие слова, подхлестывая себя, обращаясь то к ящикам, то к себе, то к несчастной любви, то к «новой жизни»… А когда пришло отупение и не осталось сил даже на слова, он начал мысленно считать от единицы до десяти, и снова от единицы до десяти, и снова… И боялся, что пальцы не удержат ящик, разогнутся сами по себе. Непонятно, почему не грохнулся этот вот ящик…

Выходит Валентин Григорьевич.

— И все-то? — удивляется он.

Оторопев на мгновение, Сергей хватает следующий ящик и несет его на удивление легко.

— Постой, братка, — говорит шофер, — эдак ты до утра корячиться будешь. Кто ж на руках таскает… «газетку» постели, да крюком.

— Какую «газетку»? — сдерживая ярость, считая, что над ним издеваются, спрашивает Сергей.

— Ну… мосток, — поясняет шофер.

— Какой мосток? — все еще недоверчиво спрашивает Сергей.

Шофер выходит на крыльцо, шурует валенком, расчищая снег, и появляется длинный и узкий железный лист. Сергей бросается помогать, и вдвоем они соединяют «газеткой» порог двери и машину. Валентин Григорьевич берет один из крюков, которые валяются в углу, цепляет всю пирамиду, тащит ее по наклонной железке, подводит к другим ящикам и говорит:

— Так вот примерно. Шапку-то надень, а то опять приемщика искать придется.

— Сползает, — словно извиняясь, отвечает Сергей.

— А уши подними, завяжи — крепче сядет.

Сергей торопливо выполняет совет.

— Давай, начинай помалу.

Таскать крюком намного быстрее, но не легче, и через некоторое время Сергей вдруг замечает, что давно уже считает от единицы до десяти, от единицы до десяти… «Так и свихнуться можно», — думает он.

Но почему, ради чего он должен терпеть такую пытку, да еще каждый день?! Увольте… Решено — он больше здесь не появится. Ни за какие деньги. Пускай хоть сдохнут эти бутылки!

Мысль пришла, как открытие, и Сергей уцепился за нее, порадовался своей сообразительности, ему даже легче стало таскать проклятые пирамиды. И, раскручивая, обсасывая эту мысль, он с явным удовольствием думает о собственной жизни, в которой не будет вот этой комнаты, этих гремящих ящиков, а будут заботы более спокойные и привычные — несчастная любовь, например… А ящики, ладно, он даже прощает им, что они появились однажды. Ведь он не какой-нибудь неженка, и когда надо — может потерпеть. Может, но не каждый же день…

Сегодня он честно будет мучиться до конца, хотя мог бы плюнуть и уйти, вполне мог — что, его расстреляют, что ли? А маме он найдет, что сказать, мама поймет, на остальных — плевать. Он и знать их не знает, а самолюбие и все такое — переживет. Какое к черту самолюбие, если пальцы не гнутся?! Потом, когда решение окончательно утвердилось, потеряло свежесть и остроту, Сергей, вконец измотанный борьбой с ящиками, утрачивает чувство реальности.

А пирамиды с поллитровыми бутылками оказались тяжелее, чем с литровыми, потому что их по двадцать штук вместо двенадцати в каждом ящике. Ящиков этих больше, потому что бутылки ниже литровых. Кефир. Варенец. Простокваша. Ряженка. Сливки.

— Еще одна, — говорит шофер…

— Последняя, — говорит шофер…

Все. Нет больше ящиков, и Сергей удивился. Кажется, будь здесь еще одна полная машина, он, так же бездумно, с напряжением уже неощутимым, разгрузил бы ее.

Сергей кладет крюк на место, снимает рукавицы, надевает шарф, потом достает платок, вытирает пот и сморкается. Садится на флягу и тупо смотрит на красные горящие ладони, на скрюченные пальцы, прислушивается к боли, блуждающей в спине, в плечах, особенно правом. И наконец-то сознает — он разгрузил машину!..

Сергей вздыхает и сразу чувствует — устал. Однако с ужасом вдруг понимает, что сейчас ему отдыхать нельзя, что мучения не окончены — ведь надо еще проделать массу глупых и утомительных дел: запереть дверь, дойти до дома, умыться, постелить постель…

— Ну как, братка, подустал?

Сергей трясет головой, прогоняя наваждение…

— Есть немного, — признается он.

— Не беда, кефирчику тяпнем — полезно.

Валентин Григорьевич берет бутылку кефира, срывает бумажку, глотает и дает Сергею. Тот приканчивает ее вторым глотком, а шофер ставит бутылку на место.