Ольга Эрлер - Я и мои (бывшие) подруги Страница 2

Пишу. С четырнадцати лет. Вот и сейчас: что я делаю — пишу. Пишу не из-под палки, как в случае с обучением игре на пианино, или ради здоровья и сохранения формы, как танец живота, сальса или пилатес, а с удовольствием и даже страстно. А в какие-то времена, причем такие продолжительные, что даже странно подумать, писание было основным содержанием моей жизни.

Раньше я долго стеснялась признаться кому-либо, что пишу: как будто я барышня-дворянка 19 века. В те давние времена это было нормальное «хобби». Я тоже всегда с удовольствием писала письма, дневники, прозу, но не признавалась всем и каждому — знала, в каком обществе живу.

Не поймут. Даже близким друзьям призналась поздно.

Видимо, не верила в себя. Да не видимо, а очевидно, что не верила. И не без основания боялась, что дорогое для меня занятие не найдет одобрения и интереса у моих друзей.

И не ошиблась…

Только одна подружка, которая писала сама, заинтересовалась и прочла мое произведение. Спасибо, Вера.

Хоть мы и не подружки больше, а только бывшие — боже, как грустно это осознавать — но в тот момент ты была для меня самым главным человеком. Ибо единственная поняла важность писания для меня. Остальные из вежливости послушали о моем увлечении и при первой возможности поменяли тему разговора. Это жизнь. Обидно, досадно, да ладно. Ударение на первых двух словах… До сих пор! А ты, глупая, еще спрашиваешь, откуда миома!.

Разум и подсознание — вот я опять уперлась в вас носом. Разумом я понимаю, почему получилось так, как получилось, почему поменялся статус моей дорогой Веры.

Вижу все причины и следствия, прощаю головой. И все же, ужасно, когда любимые подруги превращаются в бывших.

Подсознание знает, как это грустно. И совсем, совсем не ладно. Сколько бы ни говорилось, что человек обречен на одиночество, — разум противится признавать эту истину.

Мы все панически боимся одиночества, точно так же, как древние боялись его, оставаясь в холодной темной пещере без поддержки и общества себе подобных.

Вера мне до сих пор снится: там, в подсознании, наша связь еще не разорвана..

Но хватит о грустном. Что это меня повело в сторону? И речь о бывшей без кавычек, действительно бывшей, подруге Вере еще впереди.

Назад, к нашим баранам, к началу начал, к писанию.

К четырнадцати годам. Конец детства, заря взросления и ужасы переходного возраста. Хотя, как я потом убедилась на собственной шкуре, главные ужасы переходного возраста переживают все же родители, а не сам проходящий через него. Тогда я еще не знала, что пребываю в светлом времени превращения куколки в симпатичную бабочку.

Тогда я просто жила себе и жила. Ходила в школу. Дружила с хорошими девочками. Читала книжки. Вот, ключевое слово и прозвучало — книжки.

Читать я начала поздно. Читала, конечно, сказки, детские книги, но читать, то есть открывать для себя лучший из миров — мир фантазии умных талантливых людей — начала поздно. Видимо, так было предусмотрено судьбой: и возраст, и первая книга, взятая из библиотеки, — все определило мою дальнейшую жизнь. Эта книга называлась «Герои Эллады». Качок-Геракл с двенадцатью подвигами, об эротическом тринадцатом в детской книжке не написали; бедняжка Гелла, так глупо упавшая в море; несчастная и коварная Медея; ворюги-аргонавты. Это сейчас я вижу их так, а тогда они казались мне романтическими, мужественными героями. Нет, Жизнь все же любит меня. Это она привела меня в городскую библиотеку, дала в руки изодранных «Героев». Дома я благоговейно подклеила страницы, цветными карандашами нарисовала новую обложку взамен совершенно затертой и истрепанной — мощного Геракла с дубиной в руке. Это произошло лет в одиннадцать. Первая ласточка.

А вторая прилетела в тринадцать-четырнадцать и называлась «Таис Афинская» Ивана Ефремова. Коричневая такая, 73-го года издания, последний роман советского писателя-фантаста, писавшего в основном книги об идеальном коммунистическом будущем.

Последнюю он посвятил жене, тоже Таисии. Написана его типичным тяжелым наукообразным языком. В ней слишком много философских отступлений, и слишком мало о любви. Я очаровалась и заболела этой книгой, видя все ее недостатки, а это и есть проявление настоящей любви — иррационального чувства.

Я перечитывала ее бесконечно, как верующий Библию. Александр Македонский проходит по книге почти эпизодически, как тень отца Гамлета. Девушка Таис описана мудрой, прожившей жизнь женщиной. По-видимому, Ефремов списывал ее образ с собственной любимой жены.

Я заболела античностью, Александром, Таис, полюбила все это, жила этим страшно сказать как долго — всю свою сознательную жизнь. Как не сказать спасибо Ефремову? Он написал свой роман так, как МОГ и как ХОТЕЛ: с мудрой Таис, эпизодическим непонятным Александром, собственной философией. Мне, сверстнице главной героини, не хватало такой же молодой, неопытной, эмоциональной девушки Таис, какой была я и мои подруги, не хватало живой любви, Александра, не тенью мелькающего за углами и поворотами повествования, а определяющего его.

Свято место пусто не бывает. Сначала я стала «дописывать» роман Ефремова, заполнять пропущенные отрезки жизни, дополнять образы героев своими фантазиями, вдыхать в них жизнь.

На многие годы для моих друзей был решен вопрос подарка на день рождения. Конечно же очередную монографию про античность или новый роман об Александре. Цель моих ежегодных отпусков тоже определялась однозначно: туда, где бывал он, где разворачиваются события моего романа. Посмотреть своими глазами и «увидеть» то, что там происходило две тысячи триста лет назад.

Со временем я поумнела и осмелела, количество знаний, опыта и пропущенных через себя чувств перепрыгнуло в новое качество — то ли открылся третий глаз, то ли какой-то канал в подсознание — новая жизнь, переполнявшая меня, рвалась на волю. Года в тридцать три я купила толстую амбарную книгу, и начала писать уже совершенно СВОЕ, последовательно, с первой страницы до последней. Писать — не совсем правильное слова, скорее записывать картины «с натуры», обличать в слова то, что посылалось мне откуда-то, из глубин подсознания, опыта прошлых жизней? Не знаю…

Спустя шесть с половиной лет и пятнадцать амбарных книг я вывела слово «конец». Потом полгода перепечатывала в компьютер, еще пару лет правила и редактировала. Потом пять(!) лет, почти потеряв всякую надежду и нервы, искала издателя. Когда же моя книга под чужим, придуманным редакторами, названием и аляповатой серийной обложкой все же вышла в большую жизнь, я еще долго не могла перерезать пуповину.

Но пока я писала и редактировала свой первый и главный роман, я была счастлива этим как ничем другим![1]

Представьте ситуацию, милые сестры. У меня тяжелый день, недомогание или неприятности. Но стоит мне подойти к компьютеру, почитать пару страниц, и, все проходит. Я получаю свою дозу. Я счастлива попасть в мир людей, которых сама же создала, которых люблю и понимаю.

Пусть я автор, то есть слепо любящая мать, но я не могла представить, что мой роман не произведет, по меньшей мере, хорошего впечатления на других людей.

Ведь я писала его не на заказ в модном жанре или на ходкую тему, не ради денег. Я просто не могла не поделиться тем, что наполняет меня таким счастьем, во что я вложила всю душу и страсть.

Мое детское увлечение:

1. привело меня на исторический факультет университета, который я закончила;

2. вынудило на трех языках прочесть все, что смогла достать по интересующей теме;

3. написать свой роман о нем так хорошо, как я могла.

И еще одно. Писать — это огромное счастье. Если бы вы знали, какое это счастье, люди. Пишите! Наш язык дан нам неспроста. Это как мука. Из нее можно испечь хлеб насущный или элементарные блинчики, а можно сотворить чудо кулинарии из пяти слоев с пятью видами кремов и начинок. Так и язык. Кому-то для жизни хватает сленга или даже мата. Кому-то хочется выражаться богато и изысканно, кому-то необходимо создать из слов новый мир, другую действительность, в которой он — за творца! А кто-то даже может писать стихи! О, это мастерство высшего пилотажа, это искусство золотошвейки или нейрохирурга.

Вначале ведь было слово. Все неспроста…

Приняла душ, освежилась, пять минут можно жить.

Духота и жара прежние, но дело идет к вечеру, к ночной грозе, которая собьет жару. Так обещали синоптики, а я науке доверяю. На завтра прогнозировали двадцать пять градусов. Боже, что может быть лучше двадцати пяти градусов! Только двадцать четыре. Замотав мокрую голову, полуодетая, я легла на кровать, положила на живот подушку, а на нее тетрадь, чтобы продолжить мое произведение. Я пишу быстро. Едва успеваю своими каракулями записывать поток сознания, а иногда — бессознания, и именно тогда выходят лучшие места.