Леонид Эгги - Островок ГУЛАГа Страница 2

II

Северное таежное лето хоть и не очень теплое, но все же усидеть в бараке трудно. Я словно бы заново открываю для себя как-то внезапно ожившие деревья, реку, поросшие ярко зелеными травами луга. Все вокруг красиво, непривычно, ново. Старым и неотступным осталось только чувство голода.

Наш барак переделывают под семейное общежитие. Ставят перегородки с дверными проемами. Получаются самостоятельные комнатки. Маленькие, метров на семь-девять. Но все же свои. Нашим даже не верится, что такое возможно – обрести, наконец, свой угол.

Работают зэки. Я уже знаю, что зэк – это заключенный. Но еще не знаю, кто я – зэк или нет. Впрочем, это меня не слишком занимает. Вокруг много обрезков бревен, стружка, опилки. Все это годится для игры. Мне очень весело, тем более, что зэки относятся ко мне хорошо, и даже время от времени подкармливают. А то, вдруг, смастерили как раз для меня тачку. По размерам – для моего тщедушного тела, только колесо большое. Она-то и стала первой в моей жизни игрушкой. Один дяденька посмотрел, как я бегаю с ней между бревен, да вдруг и говорит:

– Так всю жизнь тебе и катать ее.

Не успел я улыбнуться этому доброжелателю, как стоящий рядом заключенный ударил его.

– Будь ты проклят! – закричал он. – Ты что это такое ребенку желаешь?.!

Завязалась драка, да такая, что набежавшая охрана едва растащила их. Что именно поссорило их, я так тогда толком и не понял. И еще один случай припоминается.

Напротив нашего барака сгорел склад. Все в страхе галдели, что же будет? Скоро узнали: судили сторожа.

– Ого, четвертак дали! – говорят одни.

– Ну, четвертак – это еще легко отделался, – рассудили другие.

«Легко», потому что было бы это раньше – расстреляли бы. Но к тому времени указ такой вышел, по которому все расстрелы отменялись. Их заменили «четвертаком», то есть двадцатью пятью годами. Еще об этом стороже говорили, что он – старый троцкист.

И удивлялись: как же это ему, троцкисту, удалось выжить? Их ведь вроде бы еще в тридцатые годы всех перемололи.

Сторожа этого я знал. Он был настолько стар, что едва ходил. Помню, его еще дразнили: «Мухомор в очках».

Однажды, когда мои родственники толковали об этой истории, мамин брат вдруг сказал:

– В складе проводка совсем сгнила – вот и пожар…

На него все зашикали: не доведи господь, услышит кто.

III

Прошло время. На месте сгоревшего склада начали строить барак. Конвой, другой, очень серьезный.

– Самоохрана! – предостерегающе говорили о нем взрослые.

Оказывается, они тоже из зэков, но не политических, а из «бытовиков». К «бытовикам» отношение иное: им даже разрешали служить в охране, которую набирали из добровольцев.

– Только дураки и подонки способны клевать на такое, – объясняет мне мамин брат.

Но на него вновь зашикали.

Так я и не понял тогда, почему из «бытовиков» в охранники идут лишь дураки и подонки. Но хорошо и быстро усвоил, что охранников – «бытовиков» бояться надо больше, чем энкавэдэшников. Перед энкавэдэшником, если провинишься, то наказание зависит, бывало, от того, в каком он настроении: если не в духе – влетит, если благодушен – может отпустить. «Бытовики» же вели себя иначе. Какое там у них настроение – это тебя не касается: попался – получай, причем на всю катушку.

Почему так? Да все очень просто. «Бытовик» – он хоть и охранник, но все равно зэк. Проявит слабинку, не досмотрит – его тут же вернут в лагерь. А это почти верная смерть. Уж кого-кого, а предателей лагерные не жаловали. Понимая это, умные «бытовики» в охрану не шли. Срок у них был мизерный – до пяти лет. Лучше уж было отмучить его, как все.

Ну, а подонки – они и есть подонки…

IV

Тот зэк, который смастерил для меня тачку, как-то попросил купить папирос. Понятно, что деньги дал. Прошмыгнул я через оцепление и бегом в магазин. А там очередь. Пытаюсь протиснуться к продавщице, меня ругают. Сказал, что из оцепления я, за куревом послали. Тут меня мигом подняли над прилавком – ведь из-за него меня не видать было, да и писк мой в сплошном гуле не был слышен. Дала мне продавщица курево, люди из очереди засунули мне его под рубашку, еще и шпагатом перевязали, чтобы не выпало.

– Ну, беги назад! Да по сторонам оглядывайся.

Могли бы и не предупреждать. Сам ученый…

Однако вернуться не так-то просто. Опять тот же «длиннополый» на пути, мимо которого я в магазин прошмыгнул. «Длиннополыми» взрослые называли энкавэдэшников: очень уж длинные носили они шинели. Идут – и дорогу метут.

Как обойти мне эту преграду? Начну таиться – заметит, попытаюсь петлять – догонит. Все это уже проверено. Не раз мне доставалось от этого «длиннополого» за то, что бегал в оцепленную зону. Но на этот раз ему, кажется, не до меня – с винтовкой возится. Эх, была не была! Полечу напролом. Проскочил. Перевел дыхание, победно оглядываюсь на «длиннополого». А он на меня смотрит. Но здесь уже не страшно. Я знаю, что за оцепление заходить он не имеет права.

Отдал курево. В это время привезли обед, и со мной, как всегда, делятся. Меня почему-то сразу несколько человек подкармливало. Каждый усаживал к себе на колени и старался кормить с ложки, будто я маленький. Лишь немного позже, повзрослев, я понял, почему они так поступали. У них у всех на воле были дети и они представляли, что кормят своих, делясь при этом скуднейшей пайкой.

Теперь надо выбираться из оцепления. «Длиннополый», конечно, начеку. Он, может быть, потому и впустил меня сравнительно легко, что твердо знал: придется выходить.

Так и есть. Попался я. И очень крепко был бит. Зэки просили отпустить пацана. Какое такое преступление он совершил? Скучно ему, а люди тут новые… Опять же, игрушку ему изготовили… Как ни уговаривали – все напрасно.

Охранник был неумолим.

Больно и обидно, и никому не пожалуешься. Матери скажешь – добавит. И бабушка добавит. Про отца, изредка навещающего нас, и подумать страшно. Ведь предупреждали же они меня: «Не ходи за оцепление! Не дразни охрану». А не послушался – получи свое, и нечего слюни распускать. Мужчина сам за себя постоять должен.

О, с каким упоением сводил я счеты с «длиннополым»! Как колотил его. Заставлял захлебываться в реке. Связанным оставлял на ночь в бараке, на съедение клопам. Побивал камнями.

Выл он при этом не своим голосом, на коленях умолял пощадить его, слезы и сопли размазывал по своим щекам…

Но все это, конечно, в мыслях. Во сне. Куда мне было с ним тягаться? Он меня одним пальцем раздавить мог. И все-таки мысль о мести долго не давала мне покоя.

И в конце концов месть я ему придумал страшную…

V

Когда шли дожди, охранники обычно прятались по будкам. Будка – это такой навес с лавочкой: и от непогоды укрыться можно и ноги не утомлять в бесконечном стоянии. Хорошо продумано – берегли охрану.

Так вот, однажды у меня живот схватило. Рано утром, еще до того, как явиться конвою, я поднялся, тихо выскользнул из барака и, весь сжавшись, побежал до будки своего недруга – охранника. Очень боялся, что не успею добежать. Расстояние было – метров двадцать.

Нет, добежал. И обделал всю будку, особенно над лавкой потрудился. Пусть попробует теперь, зверюга, присесть.

Охранник – человек догадливый, сразу сообразил, чья это работа. И так, и этак выманивал меня из барака, что-то вкусное обещал дать. Но так и не выманил. Нашел дурака!

Наконец мы опять все вместе: мать, отец, Тома – это моя старшая сестра, и я. Ссыльным опять разрешили жить семьями, рассудили, что так удобнее. Чуть что – кого-то из членов семьи сразу в заложники можно брать. Надежнее любой охраны. Да и куда бежать? Кругом посты. Птица не пролетит, зверь не проскочит, гад не проползет незамеченным.

А все-таки случалось – убегали.

Их, конечно, осуждали: «Безумцы!»

Ясное дело – безумцы. Все равно ведь почти всех ловили. Одних привозили убитыми, других приводили в наручниках. Но всех так или иначе возвращали. Где бы беглеца ни поймали, обязательно доставляли туда, откуда сбежал: по месту последнего пребывания. Чтоб другие видели и на ус мотали.

Мотали. И называли беглецов безумцами. И жалели их. А в душе – восхищались ими… Что ни говори, у этих людей хватило мужества испытать свою судьбу, бежать, хоть на несколько дней, несколько часов почувствовать себя свободными.

Самое время сказать несколько слов о системе поимки беглецов. Она была отработана до деталей. В любом месте, где мог пройти человек, стояли посты. На тропинках, по берегам рек устраивались засады. Были у энкавэдэшников и помощники. Овчарки. Ростом выше моего. Звери лютые. На любого, кто не в форме, бросались – не признавали ни старого, ни малого. На себе как-то испытал ярость овчарки, когда одна такая вырвалась из рук конвойного.

Числилось в помощниках и немало местных жителей. Те были пострашнее овчарок. Каждый, кому удавалось поймать беглеца, получал вознаграждение: восемь килограммов муки или триста рублей. При этом не имело значения – возвращали беглеца живым или мертвым… Добровольные помощники редко доставляли беглецов в лагерь живыми. С живыми хлопотно. Да и не безопасно. Поэтому проще было убить. А если случались трудности с доставкой трупа, – где-то, скажем, в очень уж глухом месте застукали зэка, или не было никаких транспортных средств, – то в этом случае можно было отрубить кисти рук и предоставить их – для идентификации. Но обязательно – обе.