Аркан Карив - Рассказы Страница 2

— До звонка еще есть время. А вот какую, очень мне интересно знать, историю поведает нам Инкундинова? Гулистан, мы хотим выслушать теперь твой рассказ. Хотим ведь, правда?

Ни один человек в классе не шелохнулся, потому что ни одному из класса не хотелось предавать свою принцессу.

А Гулистан была настоящей и неоспоримой принцессой во всей этой школе. Ее черные глаза могли метать молнии, а могли приносить радость. Она была одета в платье, про которое нельзя было сказать, куплено оно в дорогом бутике или на рынке. Платье просто сидело на ней как на принцессе, и все тут. А еще Гулистан с детства занималась фехтованием и мечтала стать мастером. Но пока у нее был только второй разряд.

— Вероятно, тебе тоже помешали какие-нибудь совершенно необыкновенные обстоятельства? — спросила Серафима.

— Да, Серафима Георгиевна. Совершенно необыкновенные, — ответила Гулистан, и на ее последних словах начал звенеть звонок.

— Звонок звенит для учителя, — сообщила Серафима классу. — Итак, история Гулистан.

— Вчера вечером я возвращалась с тренировки. Разумеется, я собиралась посвятить остаток дня письму Татьяны Онегину. Но когда я подходила к дому, передо мной внезапно открылся портал, и из него вышла ведьма очень сильного разряда. Пятого, я думаю. Или даже шестого. Не знаю зачем и почему, но она выхватила меч и бросилась на меня. К счастью, при мне была моя сабля. Мы бились до темноты. Ведьма не смогла меня одолеть. Но прежде чем она исчезла в своем портале, я успела оставить на ней отметину.

И Гулистан сверкнула взглядом по порванному чулку Серафимы.

— Урок окончен, — сказала Серафима Георгиевна. — На следующем уроке никто не покинет класс, пока не ответит письмо Татьяны Онегину. Это я вам гарантирую. Все свободны. Инкундинова, задержись.

Когда за последним учеником закрылась дверь, Серафима с торжественной медлительностью спустилась с кафедры. Она подошла к Гулистан и, приблизив к ее лицу свое так отвратительно близко, как только могут позволить себе наставники, произнесла:

— Маленькая дрянь! Если еще раз посмеешь усомниться в моем превосходстве фехтовальщицы, изничтожу!

Гулистан побледнела, но не отвела глаз.

— Теперь ступай, — сказала Серафима и отвернулась.

Гулистан молча собралась и пошла к выходу. Ей ужасно хотелось расплакаться, но разве может принцесса плакать на виду у ведьмы? Гулистан закрыла за собой дверь и, оказавшись в рекреации, побежала к окну. Она прижалась головой к холодному стеклу и зашлась в рыданиях.

Выплакав злость и обиду, Гулистан достала косметичку. В двойном стекле она могла видеть свое отражение — слабое, потому что на улице стоял уже день. Но даже это слабое отражение было прекрасным. Гулистан усмехнулась. Чутьем той, которая верит, что когда-нибудь станет королевой, она понимала, что сколь бы изощренной и опытной ни была старая ведьма, ей никогда не удастся извести настоящую принцессу.

Челнок

Мама пекла пироги. Кирилл почувствовал запах на лестничной клетке, выйдя из лифта. Он пошатнулся, слегка крутануло голову. Память носа — беда и счастье челноков. Кирилл постоял немного перед дверью, потом достал ключ и вошел в дом-музей запахов детства. Маша затявкала в глубине квартиры, на своей лежанке в чуланчике, зацокала по паркету, плохо вписалась на радостях в поворот из гостиной, взвизгнула и въехала на пузе в коридор.

— Машка, Машка! Хорошая моя, родная! Скучала? Ты скучала, Маня? Скучала! — Кирилл подхватил старенькую таксу на руки, увернулся от страстного поцелуя в губы, прижал к себе, скидывая одновременно ботинки и влезая в тапки.

— Привет, мам!

— Поставь Машу на пол и иди мой руки!

Аида Геннадьевна, статная женщина с грандиозным бюстом и ярко накрашенными губами, держала руки в муке на отлете, как хирург. Кирилл проигнорировал указание, чмокнул Аиду Геннадьевну в щеку, протиснулся на кухню и плюхнулся на любимое угловое место на диванчике.

— Матка! Куры, яйко!

— Не сиди на углу! Может, еще женишься.

— Вряд ли. Разве что подберешь мне кого-нибудь из своего альбомчика.

Аида Геннадьевна обиженно засопела, отвернулась к плите.

— Да ладно, мам, не дуйся. А знаешь, я недавно прочел. Почему во всех фильмах немцы так странно коверкают русский язык? Почему «яйко» вместо «яйцо», «млеко» вместо «молоко»? Что за бред? А очень просто. Оказывается, перед русской кампанией германским солдатам раздали польско-немецкие разговорники, которые остались еще от вторжения в Польшу, — ну, чтобы сэкономить. Надо папе рассказать. Хорошая тема для стихотворения. Или даже поэмы.

Аида Геннадьевна молча достала из духовки противень и принялась выкладывать готовые пирожки в большую эмалированную кастрюлю. Два положила на тарелку, поставила перед Кириллом. Про себя тихо произнесла: «Так, еще на одну закладку начинки у меня, наверное, хватит». И уже громче, но в сторону куда-то:

— Женя о тебе спрашивала.

Кирилл надкусил пирожок, поперхнулся — горячий. Вытащил изо рта, подул, сунул Машке.

— Слышишь меня? Женя просила узнать, не мог ли бы ты с ней встретиться.

— Не знаю. Нет, не мог бы. У тебя в альбомчике есть повеселее. И помоложе. Эта надоела уже. Девочка-плакса.

— Кирилл! Так нельзя с живыми людьми!

— Ты еще скажи, что мы ответственны за тех, кого приручили…

— Послушай! Мы с папой прожили долгую нелегкую жизнь…

— Так. Крещендо о долгой и нелегкой.

— …и, может быть, не все было так, как хотелось. Но мы старались. Мы стремились делать добро. Мы строили, как могли. Подожди, не перебивай. Да, мы строили, мы создавали. Тебе легко критиковать, высмеивать. Но ведь ты сам — извини, сын, но я должна это сказать, — ты сам только разрушаешь!

— Это ты про Мефодия?

— Это я вообще. Прежде всего про тебя самого.

Кирилл запихнул в рот остатки пирожка, отряхнул руки, дал Машке облизать левую ладонь и достал из пачки сигарету. Правой, необлизанной, он вытащил из стопки книг на полке над столом одну наугад.

Награды желанней не надо,Как только в победные дниПризнанье врага: «Комараден!Ди руссен эргебен зих ни!»

— «Эргебен зих ни» — это чего? «Не сдаются», что ли? Папаша жжет! А главное, все — вранье!

— Откуда ты знаешь? Ты там не был!

Кирилл усмехнулся.

— Знать, что было, а чего не было, — моя профессия. А во-вторых… слушай, мам, я, конечно, понимаю, что жена поэта — больше, чем поэт, но ты чего, никогда в папин паспорт не заглядывала?

— Нет… А зачем мне?

— Ну так, из любопытства. Ты что ж, правда думаешь, что ему восемьдесят? Нет, мама, если ты заглянешь в его паспорт, то увидишь, что папа — не двадцатого, а двадцать восьмого года рождения. А тинейджеров в вермахт не брали. Разве что в конце войны. Но не в штаб подполковником.

Аида Геннадьевна изобразила жанровую позу «женщина над плитой утирает фартуком навернувшиеся слезы».

— Я не понимаю, зачем, зачем тебе нужно все время ворошить прошлое! Прошлое нельзя изменить. С ним надо жить и стараться быть добрее!

— Я лучше буду стараться изменить прошлое.

Зазвонил телефон. Аида Геннадьевна сняла трубку.

— Алло?.. Да, Виктор Иванович… Да. Все поняла, Виктор Иванович. Людочку на завтра к десяти… Ладненько, ладненько…

Кирилл поднялся, подхватил таксу:

— Я к брату. Да, и… Женьку не сдавай никому. Я ей позвоню.

Аида Геннадьевна быстро закивала: поняла-поняла!

— Ну что вы, Виктор Иванович! Какие накладки! Б-же упаси!

Длинный коридор их квартиры был когда-то коммунальным, как и сама квартира, прошедшая процесс приватизации еще до того, как слово было произнесено. Не испорченный евромолдавским ремонтом, коридор хранил много царапин времени и был Кириллу во всем отчем доме особенно родным. Пятно на стене от бывшего телефона, обшкрябанная тумбочка, а на ней — скатерть кружевная, пожелтевшая; велосипед «Украина полуспортивный» на другой стене, а за ним, на прилаженной полочке, — радиоприемник «Телефункен» с зеленым глазом, и требовалась определенная сноровка, чтобы пройти, не задев, между ним и другим ценным артефактом — огромным цинковым тазом, за которым шла дверь, ведущая в детскую.

Кирилл ударил в таз, потом крикнул: «Это я, брат!» — и толкнул дверь. В детской было весело. Пела Марыля Родович, а с ней вместе фальшиво, но с отдачей орал Мефодий и носился как угорелый по кругу: «Колоровых ярмаркыв, блашанных зегаркыв!..» Увидев Кирилла, Мефодий радостно помчался прямо на него и лихо затормозил, остановив колесо инвалидной тележки в сантиметре от братова тапочка. Машка выдавила себя из рук Кирилла, как зубная паста из тюбика, и плюхнулась Мефодию на колени.

— Здравствуй, Кирилл!