Мануэла Гретковская - Парижское таро Страница 2

— Видишь, соплячка, я покажу тебе, что такое жизнь. Нет ничего проще. Сначала ты войдешь в водную стихию — доверишься воде, но при этом будешь властвовать над ней.

Ты стоишь с улыбкой у края бассейна, где я тону, захлебываясь и пытаясь ухватиться за поверхность воды.

— Что бы ты делал, если бы я утонула?

— Пошел бы на похороны. — Ты не даешь мне уцепиться за лесенку. — Тебе надо научиться плавать, иначе мы не сможем перейти к стихии огня.

— Ты заставишь меня прыгать, как собачку, через горящие обручи?

— Пламя будет внутри тебя. Ты почувствуешь его во рту, в груди. Ну-ну, сразу глаза загорелись… любовью мы заниматься не будем, ты еще сопливая девчонка. Я не хочу превращать тебя в поблядушку, у тебя и так для этого все задатки, поэтому ты должна познакомиться со стихией огня.

И ты вновь бросаешь меня в бассейн. Сквозь витраж воды мне не видны ни твоя улыбка, ни светлая косичка. Я узнаю тебя по белой индийской рубашке и черному пиджаку. Каким чудом на тебе всегда чистая одежда, если ты ночуешь в подвалах, в коридорах, на вокзалах? Твоего любимого вокзала, Лодзи Калишской, с широкой царской лестницей и парой дырявых глобусов, наверное, уже нет на свете. Сначала сломали вокзальный бар, где крысы бегали как у себя дома. Однажды ты пришел ко мне в лицей и вызвал с урока: прикладывая дохлую вокзальную крысу к осыпающейся штукатурке, ты хотел доказать, что дома на Балутах[4] крысиного цвета. Меня вырвало, а ты, расковыривая палочкой остатки пищи, сказал, что теперь дома на Балутах приобрели еще более крысиный цвет.

Терпеливый в наставлениях о характере неба и земли, ты лишь раз взорвался — когда я принесла тебе пакет с едой.

— Что ты себе воображаешь? Что будешь меня подкармливать, словно гориллу в зоопарке? Барышня из приличной семьи поделилась ленчем с бродягой, подумать только, какое милосердие… Идиотка! Я сыт своим голодом. Сыт, понимаешь?

Ты не читал проповедей. Когда я жаловалась на то, что мир жесток, ты повторял:

— Нет плохих людей, есть глупые, но они — хуже всего.

И наверное, по глупости ты закрылся в вокзальном сортире и ввел себе в вену лизол. Должно быть, это было больно — ведь чтобы выпустить яд, пришлось рассечь пах. Не знаю, жив ли ты. Однажды я спросила, можно ли жить с лизолом в крови. Анка, постоянно занятая переездами за Матеушем из больниц в санатории, тоже не знала. Ты привел меня к ним через типичный балутский дворик, окруженный угольными сараями и крольчатниками. Мы подошли к подвальному этажу с покосившейся табличкой «Чесельская, 15», и ты втолкнул меня в темноту, замкнутую горой мелкого угля и гнилой картошки. Ты нашел проход, постучал в окно. Оно открылось, и изнутри кто-то нетерпеливо проговорил:

— Входите скорее, холодно!

По ту сторону подоконника лежал коврик для ног, значит, окно здесь заменяло дверь.

— Матеуш пишет кандидатскую по логике, — сказал ты. — И будет тебя, соплячку, обучать философии. Ладно, Матеуш?

Сидевший на полу лохматый парень надел очки в металлической оправе, закрыл глаза и изрек:

— Матеуш произносит звук, подтверждающий смысл вопроса.

Комната явно состояла из двух частей: топчан, прогибающаяся под книгами полка и бесконечные залежи испещренных каракулями тетрадей принадлежали Матеушу. Анка занимала пространство сияющего кафеля кухни и большой плиты с конфорками, рядом с которой лежали латунные кочерги.

Занятия философией начались с зазубривания наизусть «Размышлений» Марка Аврелия:

— «От деда моего Вера — добронравие и негневливость…»,[5] — декламировала я.

— Вот-вот, — прервал меня Матеуш. — Любой онтологический спор можно разрешить одной этой фразой: «От деда моего…»

Анка доводила белизну кафеля до совершенства или склонялась над кроваво-красным гобеленом — она ткала его уже которую неделю. Уроки философии закончились с отъездом Матеуша в санаторий. Окно Анка не открывала, лишь махала рукой через стекло: мол, еще не вернулся. Мне надоело смотреть на протестующую ладонь в Анкином окне. Для разнообразия я отыскала вход в их квартиру. Самая обыкновенная крепкая дверь — как выразился бы Матеуш, своей материей наполняющая форму двери. Вместо таблички с фамилией масляной краской написано «ИН 10.9». Даже звонок работал. Но открывать Анка не пожелала.

— Войди в окно.

— Но мне хочется через дверь, — капризничала я.

— Дверь забита гвоздями, не видишь, что ли? — разозлилась она.

Я влезла в окно и старательно вытерла туфли о подоконник.

— Анка, что означает надпись на двери: «ИН 10.9»?

— «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется». Евангелие от Иоанна 10.9. — Анка скрылась за гобеленом.

— Понятно, но почему вы не разрешаете ходить через нее?

— Матеуш говорит, что святому и закрытая дверь не преграда, а грешникам нечего соваться во врата и двери Христовы.

— Если Матеуш и сейчас так говорит, то санаторий он покинет не скоро, — сделала я логический вывод. — Он последняя карта таро.

— Матеуш не сумасшедший, — спокойно возразила Анка и вынула из-под табуретки толстую тетрадь. — Вот смотри, это его «Книга идей и явлений», — протянула она мне рукопись.

На первой странице «Книги» было содержание: с. 1 — 25 — идеи, с. 25–50 — инструкции, с. 50–75 — явления, с. 75 — 100 — неизвестно что.

— Сумасшедшему такого не выдумать, — убеждала меня Анка. — Открой шестидесятую страницу.

— А кто говорит, что Матеуш сумасшедший? По-арабски слово «безумец» означает, кажется, еще и «святой», — успокаивала я ее, листая книгу. — Страница шестидесятая: «Если Земля круглая, то как долго следует идти вперед, чтобы увидеть собственную спину?»

— Открой девятнадцатую, — торопила Анка.

— Вот, страница девятнадцатая… — Я развернула старательно вклеенную в тетрадь схему масштабом 1:20 под названием «Как размножить балерину». На рисунке была изображена большая бритва, на острие которой балерина садилась на шпагат. Бритва рассекала балерину на двух балерин, которые затем делились на четырех, и так далее. Под картинкой зачеркнутая красным подпись: «Вопрос — следует ли изобретать все более длинную бритву? «За» — ускорение процесса получения балерин. «Против» — издержки. Вывод — согласовать дату премьеры с директором оперного театра».

— Это пока только замысел, — сказала Анка, забирая у меня книгу, — на самом деле таким образом можно производить, например, гидр.

— Конечно, — согласилась я.

— Кроме технических идей, у Матеуша была идея в стиле барокко. Страница девяностая, название: «Любовь в XVII веке до гробовой доски». — Анка начала цитировать по памяти. — «Вступление: если свет точит мрамор, какова же сила его воздействия на хрупкую душу — отсюда игра светотени в искусстве барокко. Действие: на катафалке усыпанное цветами тело девушки. Нам видно только ее бледное лицо. В комнате почти полный мрак, лишь от мертвого лица исходит рембрандтовский свет. Появляется мужчина в монашеском облачении, капюшон опущен на глаза. Смотрит на девушку — ему кажется, что она жива, дыхание колеблет цветы. Монах подходит к катафалку, руками касается плеч покойницы, склоняется к ее губам, чтобы запечатлеть на них поцелуй. В следующую секунду он уже вырывается, пытаясь высвободить ладони из цветов, в которых кишат черви. Руки монаха срастаются с мертвым телом. Тлен пожирает его, крик замирает в разлагающемся горле. Мораль: любовь не имеет морали», — вдохновенно закончила Анка и поглядела на меня, словно ожидая диагноза.

— За что забрали Матеуша?

— За обед. Я хотела налить ему суп, борщ. А Матеуш отодвинул половник, вынул из кармана горсть таблеток и бросил в тарелку. Разные — цветные, белые, реланиум, антибиотики, я не разбираюсь в лекарствах. Залил их корвалолом и стал кричать, что раз Бог все видит, то пусть посмотрит в последний раз. Одни психиатры уверяют Матеуша, что Бога нет, другие — что не стоит понимать буквально догматы веры. Ни одному врачу не удалось найти логический аргумент — тот единственный, который излечит Матеуша.

Прошло уже несколько лет, Матеуш съел суп и второе. Мне не хочется есть, я устала. Стою, облокотившись о стойку, в мои волосы проникает аромат кофе, вонь окурков. Если бы вместо крови наполнить мои вены горячим кофе…

— Не спи, не спи стоя, — потряс меня Жан за плечо. — Я опоздал маленькую четверть часа. — Он поцеловал меня, оцарапав свитером из натуральной шерсти. — Сегодня не будет урока польского, ты познакомишься с прекрасной женщиной. Три кофе и вино, — распорядился мой ученик.

— Послушай, je m'en fous de[6] твои уроки. У меня есть сорок пять минут. Выучишь ты что-нибудь или нет, плати сотню.

— Не волнуйся, вот тебе деньги и пошли — я представлю тебя Габриэль, она пишет.

— Грамотная, стало быть.