Анатолий Гулин - И не комиссар, и не еврей… Страница 2

Наконец долгожданный привал прямо на солнцепеке. Кое-кто тут же заснул, кто-то стал перематывать портянки, давая отдых натруженным ногам, кто-то курил, некоторые вели неспешный разговор, а другие сидели неподвижно, молчали и обреченно смотрели, как затравленные звери. Нашлось немного и таких, которые в этом ужаснейшем положении шутили и балагурили. Как хорошо, что такие люди есть. Они своей шуткой, своим оптимизмом вселяют в окружающих бодрость и жажду жизни, помогают пережить беду и выжить. Привал, как мне показалось, прошел слишком быстро. Раздалась команда встать.

Однако встать смогли далеко не все, и опять гремели выстрелы, и снова гибли сыновья, отцы и мужья, которых с нетерпением ждут дома и надеются, что костлявая с косой пройдет стороной.

И опять мы бредем, еле переставляя ноги, мечтая о глотке воды, о куске хлеба, об отдыхе. И вновь периодически раздается команда:

“Ложись, вставай, бегом!”

В одном месте около дороги под сенью раскидистого дерева, обняв руками винтовку, мирно спал молодой красноармеец. По-видимому, бедняга сильно устал, отстал от своих, присел на минутку отдохнуть, и тут сон сморил его. Один из конвоиров подошел к спящему и ткнул его винтовкой. Красноармеец проснулся и, увидев перед собой немца с винтовкой, в испуге ошалело замахал руками, отгоняя его от себя.

Грохнул выстрел, и опять кого-то не дождутся дома и места гибели не узнают.

Пройдя еще немного, мы подошли к Новому Айдару, о чем свидетельствовала табличка на немецком языке, прибитая к столбу.

Колонну загнали в довольно глубокий глиняный карьер, поверху которого стали прогуливаться часовые. Вскоре к нам спустился немец и, ужасно коверкая русские слова, приказал комиссарам и евреям выйти на указанное место. Поднялось и вышло человек пятнадцать – двадцать.

Мое внимание привлек разговор двух пожилых, интеллигентного вида мужчин, по-видимому командиров, так как оба были с прическами. (В то время солдат обязательно стригли наголо, а комсостав ходил с прическами, и по этому признаку немцы безошибочно определяли, где рядовые, а где комсостав.) Один из них сказал, что выйдет к тем, что уже вышли, и попрощался. Второй назвал его сумасшедшим и уговаривал сидеть на месте, поскольку он и не комиссар, и не еврей. Первый сказал, что назовется комиссаром и пусть лучше сразу расстреляют, чем постоянно ожидать, что его выдадут. Раз ему все равно суждено умереть, так уж пусть смерть будет мгновенной. Попытки удержать его на месте были тщетны. И он, этот и не комиссар, и не еврей, встал к обреченным. Группа поднялась наверх, вскоре застрочили автоматы, а потом все стихло.

Солнце уже стояло низко, и его косые лучи не достигали дна карьера, где среди стонов, вздохов, тяжелых разговоров и забористого мата устраивалась на ночлег измученная, истерзанная и голодная толпа людей, еще недавно бывших бойцами Красной Армии. Потихоньку все затихло, и лагерь погрузился в тягостный сон, прерываемый изредка отдельными возгласами и стонами раненых.

День 13 июля, второй день плена, прошел.

Следующий день начался с того, что мы выкарабкались из карьера и долго строились под непрестанную ругань вконец озверевших конвоиров, сопровождаемую ударами прикладов, без чего, по-видимому немцы считали, никак невозможно обойтись. Еще вчера я обратил внимание на то, что все конвоиры – сплошь молодежь, вероятно, нестроевые. Позже я неоднократно встречал охранников старше по возрасту и даже довольно пожилых, которые относились к пленным лучше. Некоторые из них были в Первую мировую войну в русском плену, где, по их словам, жилось неплохо. Эти относились к нам хорошо и даже иногда пытались помочь, но делали это очень осторожно, так, чтобы не заметили молодые, которых они явно опасались. И немудрено – многие из молодых состояли в нацистской партии.

Наконец построение закончено, и, оставив в карьере умерших ночью, колонна двинулась в том направлении, откуда пришли накануне. Опять нещадно палило солнце, и опять хотелось пить. Около полудня сделали привал у небольшого болота, которое вчера миновали не останавливаясь.

Почти все вошли в воду. Большинство пило взмученную теплую жижу, а остальные, в том числе я, зашли в болото, чтобы освежить натруженные в пути ноги. Пить я, хоть и очень хотелось, не стал, поскольку болотная вода не внушала мне доверия и могла содержать какую-нибудь заразу. А заболеть в плену, особенно желудочным заболеванием, – почти верная смерть. Своим товарищам я тоже не советовал пить эту воду, и они вняли мне. Однако во фляжку воды набрал, чтобы потом ее вскипятить.

Неожиданно я почувствовал босой ногой какой-то мягкий предмет. Я сунул руку в воду и вытащил небольшой, килограмма на три, мешочек с мукой. Радость моя была безмерна. Промок только верхний слой муки, а все остальное было сухим. Вечером мы сварили из муки похлебку и устроили настоящий пир. Мне казалось, что вкуснее я никогда ничего не ел. Мешочек я высушил и потом отдирал образовавшиеся мучные шарики и ел их с превеликим удовольствием.

Оставив в стороне место первой ночевки, мы вошли в небольшое село, которое было недалеко от нашей бывшей линии обороны. Женщины и дети высыпали из своих хат навстречу нам. Одни из праздного любопытства, другие в надежде встретить своего близкого человека, третьи с целью передать в колонну какую-нибудь еду, четвертые пытались выручить кого-нибудь из плена. Делалось это так: женщина, остановив на ком-то свой выбор, бросалась к нему с криком “это мой муж”, “отец” или

“сын”, обнимала его и старалась выдернуть из колонны. К моему удивлению, этот прием иногда действовал. Позже я видел такое неоднократно. Попытки передать в колонну съестное чаще всего заканчивались неудачно: съестное либо выбивалось из рук, либо отбиралось конвоирами. Пленных, пытавшихся поднять пищу с земли, как правило, избивали, а то и стреляли в них. Кое-кто из пленных бросал на землю треугольнички писем в надежде, что жители села подберут их и потом, когда прогонят немцев, отошлют эти письма адресатам. Но писем было очень мало, так как у нас не было ни бумаги, ни карандашей. Пройдя через село, мы вступили на мост, под которым журчала небольшая речушка, манившая чистой и, по-видимому, прохладной водой. Мелькнула мысль: вот прыгнуть бы с моста в воду и спрятаться в камышах. Но глубина речки была очень маленькой, так что я просто разбился бы о камни, да и конвоиры следили за нами зорко.

Однажды вечером, когда солнце уже готовилось скрыться за горизонтом, дорога вывела нас на большое хлебное поле, за которым виднелась колючая проволока очередного лагеря. Многие бросились в хлеба, рвали еще не созревшие колосья и жадно совали их в рот. Кое-кто наполнял колосьями котелки, карманы, пилотки – словом, все, что могло быть тарой. Ни окрики конвоиров, ни приклады, ни пальба из винтовок не смогли сдержать хлынувшую на хлебное поле голодную массу людей.

Зная, к чему это может привести, я пытался удержать людей от того, чтобы есть недозревшие зерна. Но где там! Чувство голода для многих было сильнее голоса разума.

Наконец порядок был восстановлен, и колонна вошла в ворота лагеря.

За проволокой было уже много людей, значительно больше, чем в нашей колонне. Мы, как и прежде, расположились прямо под открытым небом, благо ночи были теплые и дождей пока не было.

Сначала в лагере было относительно тихо, потом то тут, то там стали раздаваться душераздирающие крики: это разбухшие зерна распирали животы.

Помочь чем-либо в этом случае невозможно. Люди умирали в страшных мучениях, и погибших было много. Возможно, что для здорового, неизголодавшегося человека поесть недозревших зерен не так уж страшно, но вся беда в том, что их ели истощенные люди.

Стоны и крики о помощи не смолкали до самого утра. А утром опять построение и опять в дорогу. Наш путь теперь лежал в Лисичанск.

Невдалеке от Лисичанска нашим глазам представилась потрясающая картина: необъятное поле все было утыкано винтовками штыком в землю.

Похоже, что здесь сдался в плен не один десяток тысяч красноармейцев. Это зрелище ошеломило меня. Возник вопрос, как это могло случиться, и напрашивался ответ, что вся эта масса солдат была брошена командирами на произвол судьбы и, находясь на марше и не имея артиллерии, была окружена немецкими танками. Выбора не было: или плен, или немедленное уничтожение.

Но это мои домыслы. Возможно, все было совсем иначе. Очевидно одно: это не линия обороны, поскольку не было ни окопов, ни траншей.

Мне подумалось, что если бы эта масса людей оказала сопротивление, то немцы, возможно, и не прорвались бы на нашем участке. И еще: если бы все эти винтовки были у нас… А то мы ведь вооружены были плохо, и оружия на всех не хватало или оно было некомплектным. Что толку в ручных пулеметах, если дисков к ним было мало?.. Или в коробках с лентами для станковых пулеметов, если последних тоже недоставало.