Анатолий Азольский - Белая ночь Страница 2

— И ни разу… не ошибались?

Алабин грустно поник головою.

— Ошибался… Были промахи, были. И, знаете ли, вспоминаются они гнетуще…

А у вас?

И у Коваля случались досаднейшие ошибки, но не говорить же о них. Ответил загадочно:

— Ошибки у нас сами собой исправляются… Работаем-то — с живыми людьми.

В Москву возвращались разными поездами. Перед ноябрьскими праздниками обменялись телефонными приветствиями, на Новый год тоже, трижды или четырежды виделись у гастронома, жаловались на здоровье. Май принес тему отпусков, врачи рекомендовали Ковалю Крым, Алабина склоняли к Анапе.

3

Тем опасны мерзавцы, что торят тропы не к Храмам Воздуха, а в сырые подземелья с крысами и нержавыми цепями, по истоптанным дорожкам влачатся жертвы и страдальцы, гордо вышагивают несгибаемые борцы, горя желанием скорее заковаться, а вольнодумцы хнычут и озираются, никого и ничего не узнавая, горько сожалея о том, что сдуру сунулись в щель приоткрытой на мгновение двери.

Таким очумелым и был Семен Хабалов, которого некогда заслали в окружение Власова, где он вынужденно играл роль власовца, а когда актер талдычит слова из другой пьесы, то и все на сцене начинают сбиваться с ритма и говорить не своими голосами. Хабалова, короче, едва не разоблачили, зато немцы прислушались и привлекли его к делу. Перемещаясь с такими же очумелыми на запад, оказался он на севере Франции, храбро сражался с американцами, заодно обогатился связями с Сопротивлением и передал Москве длиннющий список с русско-украинскими фамилиями, благодаря чему пособники и предатели получили по заслугам. Семену Хабалову отмерили по-божески, всего пять лет, из коих он отсидел всего годик, чтоб затем предстать перед нестрогими глазами еще одного соратника Коваля. Пренебрегать такой ценностью, как Хабалов, режиссерам многоактной пьесы нельзя было, да и ради чего иного вытаскивать власовца из лагеря, как не для дальнейшей работы по изобличению пособников, вот и определен был Хабалов на постой в город Ломоносов.

Допустили некоторую утечку информации, областная газета скупо упомянула о Семене Хабалове. Особых надежд никто (Коваль тем более) не питал, только дурень мог клюнуть на такого полудохлого живца, потому вскоре и наблюдение с него сняли, заодно и подумывали: не засиделся ли на воле отпетый враг, проживавший, кстати, на оккупированной территории? Как вдруг враг этот около десяти утра 14 июня позвонил и в страхе рассказал: только что в закусочной к нему подсел человек, смутно помнившийся по Франции, — русский, но неизвестно, какой русский — то ли убежавший из немецкого плена и подавшийся в партизаны, то ли власовец из батальона, что передислоцирован на север Франции для защиты атлантического вала.

Человек этот попросил оказать ему кое-какую помощь. Договорились о встрече: дом Хабалова, час дня. Просивший о помощи пришел в закусочную не один, сообщник его наблюдал за разговором, Хабалов так обрисовал напарника: рост 175 сантиметров, черты лица правильные, глаза карие, лет 30 — 35, особых примет нет. По докладам пограничников, шпионы нагло, чуть ли не в открытую высадились на побережье Копорской губы в ночь с 13 на 14 июня — способом, который привел в оторопь стражей границ сухопутных и водных: в предутреннем тумане они спустили шлюпчонку с борта идущего в Ленинград французского транспорта, плавсредство утопили, добрались до железной дороги, вспрыгнули на паровичок из Котлов и доехали до Ораниенбаума.

Пришельцев решили не задерживать, да и что иное придумаешь, когда до шпионской встречи всего три с половиной часа. Дом обложили, ввели в него своих людей. Операция блистательно провалилась, одноактный скетч сляпали грубовато, ни репетиций, ни генерального прогона не было. Хабалов повел себя неправильно, зафальшивил с первой же реплики, сотрудники мизансцену не держали, вражеского лазутчика приходилось брать живьем, потому что работал он в лучших традициях академической школы, сразу понял, что не на той сцене оказался; в столкновении пострадали два оперативника, застреленный в упор Хабалов умер, не приходя в сознание, пришедший же с грохотом задернул занавес, подорвав себя гранатой и предупредив тем сообщника поблизости, который не преминул, конечно, улизнуть из города и достигнуть Ленинграда, чтоб затеряться в нем. Вскрылись некоторые детали, никем и ничем не объяснимые странности в поведении лазутчиков. С точки зрения чистой теории приход их к Хабалову — полный идиотизм, ни один нормальный шпион на контакт с осужденным и отпущенным власовцем не пойдет, и тем не менее… Еще больший идиотизм в том, что не с пустыми руками пришли они к тому, кто у немцев работал на фабрикации документов, но и не с документами для квалифицированной экспертизы: чистые бланки паспортов, военных билетов, партийных и пачку незаполненных трудовых книжек выложил пришедший ошеломленному Хабалову… Отсюда бы должно следовать: уж не рехнулись ли на Западе, посылая в СССР людей без должного прикрытия?

Выстрелы и взрыв чуть ли не в центре города (улица Красного Флота, дом No 14) не могли не повлечь служебного расследования, которое каким-то боком касалось и Коваля.

Всю область бросили на поимку напарника того, кто, изувечив себя гранатой, оставил неповрежденными кончики пальцев. По ним установили: Могильчук Василий Трофимович, 1900 года рождения, украинец, ярый враг советской власти, дважды приговоренный к расстрелу и дважды бежавший; агент нескольких разведок, последние годы проживал во Франции.

С этим кулаком и националистом все ясно. Но куда-то за кулисы шмыгнул незнакомец, таинственная личность, которая почему-то без документов и посему чрезвычайно опасна.

И в Ломоносове, и в Москве, и в Ленинграде не знали, что делать, и на всякий случай бормотали привычные и отрепетированные тексты.

4

Мужчина, о котором известно было, что ему 30 — 35 лет (рост 175 сантиметров), неторопливым шагом добрался от улицы Красного Флота до станции Ораниенбаум, сообщавшей город Ломоносов с Ленинградом, выложил кассирше два рубля, получил сдачу (девяносто копеек) и покатил электричкой навстречу удаче, которая не могла не случиться, ибо все мыслимые несчастья уже произошли. Погиб друг семьи и проводник, в кармане — ни единого документа, кроме билета в форме картонного прямоугольника с дырочками. Есть деньги, но много их или мало — покажет время и ценники в ленинградских магазинах, которых он достиг через час с лишним, чтоб убедиться: голод ему не грозит и рублей на дальнюю дорогу хватит вполне.

Ломоносовскую катастрофу проводник Василий предвидел, поскольку был человеком с богатым прошлым, и хозяина своего посмертно спасал от ареста, заблаговременно сказав ему, кого и что искать в Ленинграде, если с Хабаловым не выгорит. Горюя о гибели проводника, знатока российских дебрей и обладателя верных адресов под Лугой и Псковом, мужчина заранее печалился, представляя, как встрепенется кузина Маша, узнав о безвременной кончине ее верного и честного слуги, который запретил ему идти вместе с ним в дом Хабалова. Нет ничего проворнее парижской полиции, но и местная не дремлет, появляться на вокзалах нельзя ни в коем случае, там сейчас приятно оживились филеры; по отпечаткам пальцев большевики определили уже, кто такой Василий, и, возможно, догадываются, что не один человек пересек государственную границу, а в паре с кем-то.

Время от времени мужчина поглядывал на часы, как будто кто-то опаздывал на встречу с ним, и продолжал томительно думать о том, что делать дальше. О городе на Неве он слышал с детства, у кузины нашлась толстая книга «Весь Петроград», изданная в 1915 году и помогавшая теперь ориентироваться в нынешнем Ленинграде.

Несколько часов отвел он на метания по общественным туалетам. Мужчину могли увидеть и на углу Фонтанки и Невского, и в садике у Адмиралтейства, и на 3-й линии Васильевского острова, и еще в двух местах. Но сколько бы он ни пытался, справляя нужду, узреть на стенах мелом написанный для него текст, желанных слов и цифр не находилось. Приходилось признавать: да, оскудела бесстрашная некогда рука известного только проводнику человека!

Человек, объезжавший ватерклозеты Ленинграда, мало чем отличался от мужчин того же, что и он, возраста. Темно-серый костюм и черные туфли, рубашка — обычная ковбойка, часы — «победа» московского производства, карие глаза тем более не подлежали задержанию милицией и вообще внимания не привлекали — пока во всяком случае. Фекально-хлористые ароматы сортиров не только не раздражали его, но, пожалуй, внушали некое чувство безопасности, потому что внутри и около отхожих мест пребывали граждане обоего пола, менее всего озабоченные тем, что подошедшая милиция заставит их предъявлять паспорта. По весьма фривольным записям на стенах можно было судить: если не все население СССР, то во всяком случае ленинградцы — народ озорной, умеющий философски всматриваться в низменные стороны своей бренной натуры.