Геннадий Головин - День рождения покойника Страница 2

…От магазина как культурного центра он решил далеко не удаляться. Сел в клумбу /он любил, чтоб интеллигентно/, спиной к памятнику /не любил, когда в рот глядят/, сам себе сказал тост: “Поехали” и — поехал.

Чем замечателен “Блик” — этот лазурный напиток богов и героев — знает, конечно, каждый образованный человек нашего времени. Тем, в частности, что очищает все, в том числе и душу человечью, от скверны, приземленности и вообще бытовой грязи. Становится человек, приобщившись “Блику”, ясен, как пасхальное стеклышко, дерзок, сияющ и пронзителен мыслию. Как, к примеру, Василий, которого уже минут через пятнадцать после первого глотка синяя птица кайфа вознесла, ухватив за шкирку, в какой-то неописуемо-поразительный, маленький, уютно населенный пункт. Нетрудно было догадаться, что это — Бугаевск, стоило только глянуть на то, как привольно раскинулся он по берегам полноводной красавицы Шепеньги в окружении заповедных стоеросовых лесов-красавцев и нехоженных болот-трясин, тоже красавиц.

Пепеляев возлежал в самом центре райцентра на специально для этого возделанной клумбе. Он был спокоен и дьявольски красив. Период всяких там перегрузок-перевозок он перенес удовлетворительно. Наступила невесомость. Адаптация шла успешно. Вообще, все шло пока путем. В магазин успел. После изнурительной жары с хрустальным звоном посыпал дождик. Впрочем, могло и просто звенеть в ушах: “Блик” давал иной раз и не такие побочные эффекты. Ветер преобладал юго-западный, слабый до умеренного. Все везде перевыполнялось, а с новостями спорта сегодня всех знакомил Василий Пепеляев…

Ему было хорошо. Замечательные предчувствия одолевали душу, нашептывали нежные непристойности, куда-то властно манили. Он был совсем не против — если манят. Поэтому выкарабкался из клумбы, одобрительно зачем-то заржал и пошел.

Легко и уверенно, в ритме ай-дули-ду, шел он по просторным бульварам, проспектам и садам гостеприимного Бугаевска. Красивые и современные, из стекла и напряженного железобетона были выстроены в карауле для встречи почетного гостя радующие глаз коттеджи и филармонии, ларьки с пивом и киноконцертные залы, дома быта, дискотеки, пельменные, два цирка, три шашлычных, пять парикмахерских, шесть стадионов на шестьдесят шесть тысяч каждый, семь пимокатных заводов и двадцать восемь, кажется, здравниц всемирного значения с подачей минеральной воды и лечебных макарон по-флотски… Что-то там еще было выстроено, но Пепеляев не стал и смотреть. Ему мешали испытывать законную гордость.

Сделано, конечно, немало, размышлял он. Можно сказать, что неплохо, с огоньком потрудились бугаевцы. В считанные десятилетия преобразили некогда безлюдные берега красавицы Шепеньги! Но вот о главном-то, товарищи, забыли! Понастроили, понимаете, мюзик-холлов, вертепов, турусов на колесах! Канав на каждом шагу накопали, крапиву насадили! Это хорошо. Но в погоне за кубометрами забыли ведь, сволочи, о Феньке! Не увидели за деревьями человека! Не задумались, не задались вопросом: “А каково ей сейчас?”. Не задались вопросом, не задумались: “А женится ли на ней тот самый шабашник-грузин? А не чесанет ли он, получив свой длинный нетрудовой кровный рубль, за главный Кавказский хребет? А не оставит ли он доверчивую Феньку с прибытком на руках?” А ведь чесанет! А ведь оставит!.. Не-ет, товарищи,— рассердился тут не на шутку Василий,— так дело не пойдет! и, завидев вдруг за деревьями чье-то освещенное оконце, с воплем: “Феня! Это я!”— рванул что было сил туда.

Тут же, конечно, ухнул чуть не по грудь в бурьянную топь, но все же стилем брасс прорвался к забору.

— Фенька! Фе-енька, мать твою!..— заорал он. Свет в окошке быстренько погас. Щелкнули шпингалеты — как винтовочные затворы. Пепеляев обиделся: это от него-то прячутся?!.. Многотрудно пыхтя, выворотил из забора кол и стал колошматить им по штакету.

— Дешевки! Смерть сухумским оккупантам! А ну, выходи!— орал он до тех пор, пока не переломился. Кол переломился, он утерся и пошел далее.

Своим непониманием люди огорчали его. Вот Фенька, к примеру. Заперлась от него, на все замки оборонилась, а того, дура, не поняла, что он ведь к ней по-хорошему шел! Может, веру хотел вернуть в недоброкачественных людей… Он ведь, ежели чего, так, ей-богу,— вплоть до свадьбы!! А че?.. И детеныша, чего уж, не обидел бы. Они, когда маленькие, очень смешные бывают. И ее бы, Феньку, особо уж не упрекал. Но теперь-то уж — все! Сиди, дура, под своими шпингалетами! Главное, того ведь не понимает, что пусть он, таракан донжуазный, даже возьмет ее, к примеру, замуж! Не даст он ей личного женского счастья! Как же он может дать, если на рынке с помидорами встанет — ни стыда, ни совести!— по восемь рублей кило, виданное ли дело? А как бормотухой своей, “Кавказом”, страну до краев наполнить — где они, которые в фуражках? Тут их нет… Ну, и ладно, Фенька! Хрен с тобой. Христос с тобой. Точка. Конец связи.

…Он за что себя больше всех уважал? За легкий характер души. За наплевательское отношение к трудностям жизни. Чуть где-нибудь в жизни начинало скрипеть и коситься, Василий, тут как тут, начинал выступать:

— Ничо! Не боись, братцы! Ничего не будет, окромя всемирного тип-топа! Главное, не мандражить! Потому что, как утверждает наука, все — есть печки-лавочки по сравнению с гранд-задачей мирового свершения… Проще? То есть, значит, поэтому выходит, что, ежели пропорционально, то исключительно все есть ни что иное, как клизьма от катаклизьма. На кладбище, в общем, разберемся, кто неправ, а кто виноват.

Страшно подумать, в какого мыслителя мог бы превратиться Пепеляев, пойди он дальше шестого класса да без бутылки! Рассуждения о бренности земной суеты /“клизьма”/ в сравнении с беспредельностью и загадочностью мироздания /“катаклизьма”/ он вынес после единственного и случайного посещения чертовецкого планетария. Оттуда же он унес слово “парсек”, которое долго употреблял как ругательное.

Вот и сейчас: через пяток-десяток минут он уже и думать забыл, легковесный человек, о какой-то там неблагодарной неверной Феньке. И в душе его развеселый ксилофончик уже вызванивал что-то в высшей степени жизнеподтверждающее, тамбурмажорное, громогремящее, что-то среднее между “Все выше, и выше, и выше…” и “Ай, вы сени мои, сени!”.. И несусветнейшая белибердень, веселейший бред собачий уже представали его воображению: тут тебе и всеобщее народное ликование по поводу спуска на воду атомной самоходной баржи “Василий Пепеляев”, и гастроли какой-то агитстриптиз-бригады под идейным васиным управлением, тут и иллюминация на выставке фонтанов достижений народного хозяйства, тут и любимая Васина картина-триптих “Боярыня Морозова убивает блудную красавицу-дочь”… И, главное,— неограниченная возможность глядеть на все в мире с высокой колокольни птичьего полета, имея две недели на вдохновенное битье звонких пепеляевских баклуш. Но — чу! — Слышишь?— сказал себе Василий и встал. Женский голос звал из темноты:

— Федор! Ты, что ли?..

Пепеляев ни нет, ни да, кашлянул.

— Погоди!— Женщина производила шум где-то поблизости.— Вместе пойдем! На свадьбе я у Верки Черемисиной была… У-у, леший тебя!— Раздался шум-треск сокрушительного падения.— Каблук сломила! Ты тут ли, Федор? Не уходи уж, ради Христа. Без каблука мне и вовсе не дохрамать. Ты чего молчишь?

Василий снова произвел некий звук, похожий на недоверчивое хмыканье. И в самом деле, чересчур уж все замечательно получилось: и в магазин успел, а тут еще и спутница жизни.

— …Ты уж не уходи, миленький…— наговаривала женщина, уже уверенно продираясь к Пепеляеву.— Вот дуреха-то! Решила дорогу спрямить… Ой! Да ты ж не Федор!

— Ну,— согласился Василий.

— Вроде и не знакомый даже… В гости, что ль, к кому?

— Спецзадание,— туманно сказал Вася.— Кувыркаться тут по вашим канавам. С целью обобщения и внедрения.

— Непонятное говоришь. Точно — не бугаевский.

— Бугаевский — не бугаевский, заладила. Цепляйся, что ли, дохромаю я тебя. Только дорогу говори, а то я ни хрена тут у вас не вижу.

После темноты — под свет фонаря, из-под фонаря — опять в темень. Пепеляева заштормило, как Лаперузу. Она заметила, видно:

— Идем-идем, а как звать-то не познакомились.

— Василий,— с готовностью сказал Василий и для точности добавил:— Меня.

— А меня — Алина. Ты, Василий, постой-отдохни маленько, а то мы чересчур уж кренделями вышагиваем. Немного уж до дому.

Он подумал, о чем бы спросить, и спросил:— Свадьба-то на сколько ящиков была?

Она с готовностью рассказала и сколько ящиков было, и где покупали, и чего дарили, и кто гармонист был…

— Морду кому били?— деловито поинтересовался Пепеляев.

— А как же! Жениховы с веркиными схлестнулись маленько, ну да ненадолго… Вообще все ладом было.

— Завидно, небось?

— Ну, а как же?

По тому, как она это сказала, Пепеляев определил: холостячка. Приободрился, однако мордой об стол биться не шибко-то хотелось, поэтому иллюзию он тешить особо не, стал.