Том Бойл - Моя любовь Страница 2

Когда прозвенел последний звонок, Джереми уже ждал на обочине в мамином микроавтобусе, улыбаясь Чипе через ветровое стекло, мимо же проносились остальные школьники с единственной мыслью в головах: «Свобода!» Повсюду слышались крики и перебранки, туда-сюда метались футболки и мелькали ноги, сигналили машины выпускников, школьные автобусы выстроились в ряд, готовясь к осаде – хаос, сладкий хаос, – и она остановилась на минутку вдохнуть и насладиться этим хаосом.

– «Вольво» твоей мамы? – она скользнула на сиденье рядом с ним и положила обе руки ему на плечи, чтобы притянуть к себе для поцелуя.

Он привез ей джинсы и ботинки – она переоденется по дороге, зачем тратить время, заезжая домой. Никаких больше задержек и дел, может, только остановка у Макдональдса или у Бургер-Кинга, а потом лишь солнце, ветер, луна и звезды. Пять дней. Целых пять дней.

– Ага, – ответил он на ее вопрос. – Матушка сказала, что не хочет переживать, что мы сломались где-то, не пойми где…

– Так она взяла твою машину? Она что, будет продавать недвижимость на твоей тачке?

Он только пожал плечами и улыбнулся.

– Наконец-то свободны, – он понизил голос и заговорил, точь-в-точь как Мартин Лютер Кинг. – Слава Господу Всемогущему, мы наконец-то свободны!

Когда показалось начало ведущей к озеру тропы, уже стемнело, и они разбили лагерь прямо у дороги на поросших кустарником камнях – трудно найти менее подходящее для ночлега местечко, но они были вместе и, перешептываясь, обнимали друг друга все эти ночные часы, едва ли хоть ненадолго сомкнув глаза. Озеро предстало перед ними к полудню. На деревьях только-только пробились первые листочки, в воздухе разносилась сладость прогретого солнцем сосняка. Она настояла, чтобы поставить палатку – так, на всякий случай, – ведь никогда не угадаешь, когда может полить дождь, а все, чего хотелось ему, – это растянуться на сером пенопленовом коврике, подставив лицо весенним лучам. Естественно, они оба так и уснули, а когда проснулись, занялись любовью прямо там, под деревьями у голубой глади озера, где отражалось такое же голубое небо. На обед они съели рис с мясом из пакетика и запили горячим шоколадом и несколькими глотками красного вина из фляги Джереми.

На завтра они на целый день позабыли об одежде. Нет, они, конечно, не купались – вода была слишком холодная, – но зато загорали, осматривали окрестности и наслаждались прикосновениями южного ветра к голым ногам и местам, до сих пор незнакомым с подобными прикосновениями. Она запомнит это навсегда – и ощущения, и накал эмоций, и простой нерафинированный восторг от каждой минуты обычной жизни. Дым костра. Ночная дуэль лучей фонариков. Гордый взгляд Джереми, когда он преподнес ей целый пакет раков с палец величиной, которых собирал все утро.

Что еще? Ах, конечно же, дождь. Он пошел к середине третьего дня. Набежали стальные тучи, озеро покрылось рябью и тоже помрачнело. Ветер завывал между деревьями и бился о стенки палатки тысячей разъяренных кулаков. Они завернулись в спальный мешок, потягивали вино и жевали всякую снедь, читая друг другу любовную лирику Донна (она писала для мистера Мастерсона курсовик на тему «Визуализация образов в поэзии Джона Донна»[7]) и заключительную часть трилогии о вампирах, которая потянула аж на восемнадцать и одну десятую унции.[8]

И секс. Они предохранялись, всегда предохранялись. «Я никогда, слышишь, никогда не буду как эти самки-производительницы, что приносят в класс своих пухлых пищащих краснолицых младенцев», – говорила она, и он соглашался. Постепенно тема перенаселения этими самками и без того перенаселенного мира стала ведущей в их отношениях, но она забыла взять с собой пилюли, а у него оказалось только два презерватива, и невозможно было по-быстрому смотаться в аптеку за углом.

Осенью – а точнее, в конце августа – они загрузили багажники своих машин и отправились в колледжи: он в Провиденс, она – в Бингхэмптон. Их разделяло три сотни миль, но ведь были же телефон и e-mail. Первый месяц или около того они встречались по субботам в мотеле в Дэнбери, но это было тяжело, действительно тяжело, и они решили сосредоточиться на учебе и видеться раз в две или три недели. В тот день, когда они разъезжались по колледжам, – нет, она не хотела, чтобы ее отвозили родители, она уже достаточно взрослая, чтобы самой о себе позаботиться, – Джереми ехал за ней до самого моста у Медвежьей горы, где они свернули с дороги и просидели в обнимку, пока солнце не спряталось в деревьях. У нее была для него поэма, поэма Донна, самая грустная из всех, что ему приходилось слышать. Там было что-то о луне. «Больше луны», точно. Любовники расставались, и слезы катились, сливаясь, пока не превратились в океан, и девушка – женщина – оказалась могущественнее самой луны, вызвав огромный прилив. Или что-то вроде того.

«Больше луны». После этого он начал называть ее именно так, потому что она становилась белой и круглой. И это была не шутка и не просто ласковое прозвище.

Она была беременна. Беременна, как они подсчитали, с их поездки на озеро. И это было их секретом, новой реалией их жизни, фактом, неизбежным и постоянным фактом, сколько бы домашних тестов на беременность они не делали. Мешковатая одежда, черный цвет, свободные платья, пиджак даже летом. Перед отъездом каждый в свой колледж они сходили в магазин, где их никто не знал, и купили широкий эластичный пояс.

– Тебе нужно избавиться от этого, – говорил он ей в комнате мотеля, которая теперь превратилась в тюрьму. – Сходи в клинику, – повторял он ей сотни раз, а на улице лил дождь, хотя нет – той ночью было ясно и холодно, предвестие зимы. – Я найду деньга, ты же знаешь, что я все сделаю.

Она не отвечала. Даже не взглянула на него. По телевизору шли очередные «Звездные войны», огромные плоские серебристые разрушители рассекали экран, а она все сидела иа краешке постели. Пряди волос мягко струились по ее поникшим плечам. Кто-то хлопнул дверцей машины – двумя дверцами, одна за другой – детский голос прокричал:

– Я! Я первый!

– Чипа, – сказал он, – ты слышишь меня?

– Не могу, – прошептала она, не поднимая глаз, словно разговаривая с полом, кроватью, подолом платья. – Я боюсь. Очень боюсь, – в соседней комнате послышались шаги, тяжелые и размеренные, потом быстрый топот детских ножек и шлепок ладонями о стену. – Я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал.

Он мог сесть с ней рядом, притянуть к себе и обнять, но что-то удерживало его. Он не мог ее понять. Просто не мог.

– О чем ты? Никто и не узнает. Он же врач, он должен хранить тайну, отношения врача и пациента – и все такое. А что ты собираешься делать? Оставить его? А? Появиться на филфаке с младенцем на руках и сказать: «Привет, я Дева Мария»?

Она плакала. Джереми понял это по тому, как вздрогнули и сжались ее плечи, а теперь он услышал и тихий всхлип, пронзивший его сердце. Она подняла к нему лицо и протянула руки. Он сел рядом, обнял и успокаивающе поглаживал по спине, он чувствовал жар прижатого к груди ее мокрого от слез лица.

– Я не хочу врача, – сказала она.

И этот простой отказ сделал все: жизнь в общежитии, соседей-студентов, бары, вечеринки, запах сжигаемых осенних листьев, неофициальный скейтборд-клуб, фильмы, лекции, собрания, футбол – бесцветным и второстепенным. У него не стало жизни. Джереми больше не мог ей радоваться. Не мог просыпаться по утрам, с наслаждением вслушиваясь в неспешный и неусыпный бег времени. Он мог думать только о ней. Или не только о ней – о ней, и о себе, и о том, что теперь стояло между ними. Они постоянно спорили, ссорились, сражались и отстаивали свои точки зрения, и он отнюдь не чувствовал себя счастливым, видя ее в мотеле с королевских размеров кроватью и огромным цветным телевизором, кучей шампуней и прочих ценных безделушек. Она была упрямей ослицы и поступала вопреки всяческой логике. Она была избалованной, избалованной своими родителями и их стандартами жизни, их социально-экономическими ожиданиями и обещаниями жизни такой, как ты хочешь, полной наслаждений и удовольствий. Он любил ее и не мог отвернуться от нее. Он сделает ради нее все, что нужно, но почему, почему она обязательно должна быть такой дурой?

Тревоги, волнения и переживания, затопляющие и удушающие, – такой была ее жизнь в кампусе. Тревоги и столовая. Соседки по общежитию раньше с ней не были знакомы – и что с того, что она прибавила в весе? Все прибавили. Как можно не растолстеть от всех этих углеводов, этого сахара и жира, пудингов, начос и всего остального, как тут не прибавить десять, а то и пятнадцать фунтов за первый семестр вдали от дома? Половина девчонок стали круглыми как пончики, а на их лицах горели прыщи. Подумаешь, большое дело.

– Хорошего человека должно быть много, – говорила она своей соседке. – Джереми так даже больше нравится, а меня волнует лишь его мнение.