Владимир Шпаков - Возвращение из Мексики Страница 2

Но умыть руки, я чувствую, не получится. Не зря спелеологи говорят: когда выходишь из пещеры, не оглядывайся, иначе утянет! Недаром предание превратило Лотову жену в соляной столб, то есть: не стоило развязывать тесемочки и заглядывать в папочку, где полдесятка официальных бумажек скупо повествовали о женской судьбе. Гекуба, блин! Я с унынием сую папочку в пакет, выкатываюсь обратно на Садовое кольцо и – вот тебе наказание! – с ходу попадаю в лапы милицейского патруля.

– Гражданин! Эй, гражданин!

Орут в спину, и я делаю вид, что окрик относится к кому-то другому. Мало ли людей шагает по Садовому кольцу!

– Гражданин!! Немедленно остановитесь!

Что ж, надо тормозить. Остальные шагающие, как я с разочарованием отмечаю, шагают ровно, если надо, они с закрытыми глазами пройдут по половице, меня же покачивает, из-за чего путь напоминает синусоиду. Ну, Меньер, ты и гад! Сука ты, потому что вылез в самый неподходящий момент, и сейчас я опять буду оправдываться, мол, не пил из копытца, не козел, и закон уважаю! Почему же тогда меня шатает, будто я литр на грудь принял?! А вот это, граждане милиционеры, отдельная история. Они, конечно, не поверят, но я вытащу бумажку, которую выписали в родной поликлинике, и где (о, счастье!) кроме названия моей хворобы прописаны еще и симптомы, в том числе расстройство вестибулярного аппарата.

– Предъявите документы!

Ментов двое, и настроены они решительно.

– Так, гость столицы… И почему же гость в таком состоянии?

Не желая впустую тратить слова, роюсь в кармане.

– Что вы там ищете?

– Главный аргумент, – криво усмехаюсь. На всякий случай младший по званию (судя по количеству лычек) тоже готовит «аргумент», а именно: берет на изготовку дубинку.

– Что это?

– Справка.

– О том, что вам разрешено разгуливать по городу в нетрезвом виде?

– Вы читайте, там все написано.

Вначале читает старший, сует бумажку младшему, и тот недоверчиво усмехается.

– Пусто дыхнет, – говорит, – Тогда сразу станет ясно – чем он там болеет.

Но старший, кажется, входит в положение.

– С такими вещами надо дома сидеть, а не разъезжать! – сердито говорит он, – Вы что, не знаете, что у нас происходит? Да тут такое творится…

– Снайперов по крышам вылавливаем, понял? – говорит младший, – А такого, как ты, подстрелить – нечего делать! Ты же ходячая мишень!

Я и сам знаю, что лучше сидеть дома, а не шляться по встревоженной столице, где еще не все снайперы пойманы. Но что я могу поделать? Это судьба меня несет, это рок тащит непонятно куда сутулого человека выше среднего роста, одетого в потертую джинсовую куртку (так я выгляжу согласно милицейской терминологии). Ник мог бы сказать: «Это – путь воина, старик!», только если я и напоминаю воина, то в лучшем случае – солдата наполеоновской армии во время отступления…

2

Отступление началось давно: неприятель медленно, но верно меня теснил, давая понять, что на данной территории я – лишний. Однажды мой письменный стол оказался задвинут в темный угол, а на его место у окна теща поместила старенький телевизор КВН – память о ее покойном отце Семене Ильиче Варшавском, который изобрел какой-то там электронный блок и, таким образом, вошел в сонм отцов-основателей отечественного TV. Я сказал, что музей она могла бы разместить и в своей комнате, но теща с молчаливого одобрения супруги еще и фотопортреты своего Эдисона развешала! Как выяснилось, это были наглядные пособия, которые должны внушать трепет и уважение к человеку, сумевшему в невероятно тяжелых жизненных условиях добиться успеха. Да, было трудно. Да, приходилось недоедать, работать по пятнадцать часов с сутки, но эти люди…

Нет, впрямую ко мне не обращались, все это говорилось между тещей и супругой, но адресат был понятен. Откуда-то им стало известно, что отношения с редактором у меня окончательно испортились, что Горыныч (прозвище редактора) готовится меня сожрать с потрохами, а значит, местечко в областной газете скоро тю-тю. Они полагали, что подстегивают меня кнутом возбужденного самолюбия, только оно почему-то совсем не возбуждалось. У меня вообще давно ничего не возбуждалось, я даже спал на кухне под предлогом того, что работаю ночами и никому не желаю мешать. На самом деле я высовывался с сигаретой в окно и с высоты двенадцатого этажа, на котором расположена наша двухкомнатная конура, разглядывал огоньки внизу. Если на них долго смотреть, казалось, что они отдаляются, делаются чем-то невероятно далеким. И я представлял, что вон тот огонек – супруга, этот – теща, а вон тот, красный (светофор вроде) – редактор Горыныч. Сам же себе я представлялся космическим кораблем, который набирает скорость, достигает световой скорости, – и вот, ты уже в другой звездной системе.

Предпоследней каплей был внезапно заключенный «Варшавский договор» – так я называл союз супруги и тещи. Когда-то я предупреждал Галину: не смей входить в этот «договор», ничего хорошего не выйдет! Увы, не послушалась, и, когда я в сердцах пнул ногой фамильный телеящик, на его защиту кинулись и оскорбленная мать, и униженная дочь, дескать, я пока что ничего в жизни не сделал, не изобрел, не сотворил, а уже смею поднимать руку на плоды чужого творчества!

– Ногу, – уточнил я.

– Что – ногу?! – не поняла теща.

– Я поднял ногу на плод чужого творчества.

Секунда, набор воздуха, и еще миллион аргументов, превращающих меня в ничтожество, а семейство Варшавских поднимавших на немыслимую высоту (с учетом «великого» изобретения – на высоту Останкинской телебашни). Галина внесла посильную лепту, тоже орала, взявшись за руки с остервенелой мамашей, а в это время именно я поднимался на высоту Останкинской башни, а кричащее семейство оставалось внизу, маленькое и злобное, брызгающее слюной, единое в своем уничтожающем пафосе…

– Ты такой же, как твой Ник: витаешь в облаках и думаешь только о себе!

В облаках, думал я, это хорошо, поднимемся к ним еще на сотню метров.

– Ты не умеешь зарабатывать деньги, только тратишь их на свои дурацкие книжки!

Еще сотня, так что я был уже на уровне ресторана «Седьмое небо».

– И вообще, я знаю, о чем ты мечтаешь! Ты хочешь уехать к своей московской шлюхе, к этой несчастной поэтессе, такой же бездарной, как и ты!

Этот пассаж заставил меня взлететь на шпиль, кажется, высотой более полукилометра. Куда было подниматься дальше? Лететь в небо, к свободным птицам? Семейство уже превратилось в муравьев, в неразличимые точки, но тут внезапно сдавило виски, и я рухнул в кресло.

– Три минуты, хорошо? Отдышусь – и ухожу!

Радовало одно: что сын пребывал в детском саду и не наблюдал всей этой мерзости. Можно было забежать к нему, но зачем? Я же прекрасно понимал: финита, никто и никогда не даст спокойно с ним общаться, а тогда и беспокоить пацана не стоит.

Последней же каплей было приглашение в кабинет главного редактора, который молча подвинул по столешнице лист бумаги, мол, давай! Я также молча нарисовал вопросительный знак и подвинул главному (так сказать, прикинулся шлангом). Тот усмехнулся, порвал лист, вытащил новый и опять подвинул. Писал я недолго, прощаться не стал и, помнится, сбегал по лестнице с невероятной легкостью. Знаете, наверное, эту легкость, когда нечего терять, когда все личные и социальные обязанности отпали, как балласт с аэростата, и ты вроде как готов рвануть в небеса.

Я вышел на улицу, огляделся и вдруг заметил развязавшийся шнурок на левом ботинке. Когда я нагнулся, легкость еще оставалась, но, подняв голову, я обнаружил изменившийся мир. То ли я, то ли дом администрации напротив редакции вдруг начал накреняться, и если бы не оказавшийся поблизости мужик, я бы точно грохнулся о ступени. «Эй, плохо, что ли?» Я же молча прислушивался к гулу в голове, озирал пространство, утратившее верх и низ, и только потом почувствовал, что опустился задницей на осколок кирпича. Я вытащил осколок, с силой откинул, и опять почувствовал, как тянет упасть. «Ну, мать-перемать… Скорую тебе, что ли, вызвать?»

Когда я представил, как от стен родной (уже в прошлом, но все равно) редакции меня увозит скорая, пепел Клааса вспыхнул в груди и заставил будничным голосом ответить, мол, пустяки, мужик, гуляй! «Так это с тобой часто бывает?» Да каждый день, когда накануне выпью! Лицо спасителя сразу повеселело. «Так бы сразу и сказал! Тогда посиди, отдохни, потом пивка дерни – и все пройдет!» Я последовал совету: с трудом поднялся, осторожно добрел до ближайшего бара и, как ни странно, после третьей кружки почувствовал облегчение! Захмелев, я обрел соответствие с головой, в которой развинтились какие-то шарики, отвечающие за устойчивость, и покой сошел в мою душу. «Фигня, прорвемся! – думал я, – не то еще проходили!»

Несколько дней я торчал в квартире уехавшего в отпуск приятеля, с тревогой ожидая, когда в очередной раз шар земной уплывет под моими ногами. Я обнаружил, что омлет может пахнуть гуталином, что левое ухо иногда оказывается забитым ватой, и ты усиленно в нем ковыряешься, утешая себя мыслью: это банальные серные пробки. Потом будет ЛОР, промывание ушей водяным шприцем (полюбуйтесь, никаких пробок!), и заведующий отделением, который заставит стоять на одной ноге с закрытыми глазами, после чего произнесет словечко: Меньер. Это что за фигня такая?! Не что, а кто, звали этого дядьку Проспером, жил он давненько, в девятнадцатом столетии и первым описал данный синдром. Хотя – это только мое предположение, может, болезнь имеет другие корни. И что же делать? Поначалу вот тебе рецепт на бетагистин. А вообще-то надо ехать в Москву, там специалисты получше.