Гай Давенпорт - 1830 Страница 2

Под гравюрой Франклина стояла копия гудоновского бюста Вольтера[16]. Мой взор выхватил Энциклопедию Дидро, который, как уверял меня князь, подчеркивал свою галльское остроумие при московском дворе, шлепая Ее Императорское Величество Екатерину по ляжке; Афоризмы Бэкона; Ricordi Гуиччардини[17]; Лаппонию Шеффера[18]; любопытный труд Линнея Praeludia Sponsalia Plantarum.

Китайская ваза, высокая, с девочку-подростка, притягивала к себе весь лучший голубой русский свет, который щедрые окна князя впускали в комнату, где мы проводили с ним то утро.

Именно избирательное сродство сплетает разрозненные частности нашего мира в ту искусственную ткань, чью сущность мы воспринимаем как красоту. Вот эта высокая китайская ваза — ведь как богата она соответствиями! Г-н Китс подметил справедливое сходство изящной греческой урны с девой в зябкой чистоте своей непорочности. Разве не грудь Паллады, если верить преданию, послужила формой первой аттической вазе?

Впервые состояние всеобщей связанности я осознал с запахом жимолости, когда размышлял над тем, как Сафо ощущала соответствия поразительной красоты девушки с величественной грацией корабля. Разве корабли не убраны грудью парусов, не расписаны теми богатыми, смело распахнутыми глазами, которыми египтяне наделяли Изиду, а эллины — Диану? А помимо этих волшебных очей на носах своих величественных судов греки рисовали изогнутого дугой дельфина, рыбу Аполлона, которого связывали с водяной жизнью чрева.

Сходства, сходства. Слушая, как княгиня Потемкина играет на клавесине арии из Zauberfloеte[19] Вольфганга Моцарта, я слышал, как душа гота может повенчаться с дщерями юга, объединив точный расчет немецкой песни с чистотой итальянской.

Впервые я увидел княгиню Потемкину, когда она выгуливала пару гончих на фоне фриза берез. Она была гибка, как эти белые деревья, и стройна, как ее благородные псы.

Предания и романы пространно рассказывали мне о дамах Испании и Италии, а своими глазами я видел лучезарных англичанок, капризных, томных барышень Виргинии. О русских же княгинях я знал не больше, чем о дочерях Татарии или сумрачных королевах Абиссинии.

Подобно строгой и гордой дочери Байрона, Анна Потемкина была математиком. Она обнаружила странные и необъяснимые узоры среди простых чисел в том возрасте, когда девицы Ричмонда и Балтимора знают едва ли больше нескольких танцевальных па вальса, умеют немного вышивать шерстью и по нашивкам отличают майора от полковника. Одним туманным вечером я узнал, насколько прекрасно она играет на арфе — высокой серебряной арфе, сделанной в Равенне, подле которой она сидела с осанкой Пенелопы у ткацкого станка.

Если на клавесине руки ее плели танец чисел и живо гарцевали сквозь прогрессии точных разрешений, на струнах арфы ее пальцами владел иной дух. Здесь она импровизировала, оставляя какую-то мелодию andante, намекавшую на Аравию, грезить в паузе, уводившей к жаркому arpeggio цыганской чужеродности.

Княгине было угодно признать мое восхищение, осведомившись о моем положении в этом мире. Думаю, едва ли я был для нее джентльменом; да и само понятие "джентльмен" в России неизвестно. Я был никем с неким подобием вежливых манер.

Тем не менее, одна из способностей гения — заставлять малости заходить далеко.

Я мимоходом упомянул маркиза де Лафайетта, и, поразившись, она серьезно кивнула.

— Генерал, знаете ли, — гражданин Соединенных Штатов согласно акту нашего Конгресса. Я имел честь командовать ополчением во время его визита в Виргинию.

Она, похоже, испугалась, не затеяла ли она того, чего не сможет остановить.

Я обмолвился о Томасе Джефферсоне.

— Ах! Джефферсон! Не могли бы вы объяснить на словах, каков он, effectivement[20]?

— Он несколько походил на гудоновского Вольтера, отважился предположить я.

Когда я с ним обедал, он был очень стар. Глаза его были добры и суровы. У него была привычка промакивать уголки глаз большим носовым платком.

— Вы ведь были очень молоды, когда вас представили?

— Это случилось на моем первом году в университете, который он основал. Ему нравилось приглашать студентов к обеду, всегда по нескольку человек, чтобы с нами можно было побеседовать.

Я описал ей свои посещения острова Салливэна около Форта Моултри[21], когда служил в Армии. Это заинтересовало ее больше, нежели государственные мужи.

Рассказал ей о д-ре Равенеле и его страсти к морской зоологии. В альбоме, который она принесла, нарисовал ей песчаные доллары[22], черепах, крабов, множество видов раковин.

Я нарисовал для нее золотого жука[23] Callichroma splendidum.

Изучал ли я в университете математику? Не более, вынужден был признать я, чем по расписанию занятий полагается инженеру. Она говорила о Фурье и Марии Гаэтане Агнези.

В отличие от князя, ее брата, она была горячим приверженцем астрономии. На круглой каменной скамье в саду, с листвой, опадавшей нам на колени, мы говорили о звездах, о солнце и луне, об эксцентричных орбитах планет.

Афина, рассказывала она мне, в самом мощном из телескопов выглядит не более, чем золотая звездочка сноски.

Она читала Вольнея, и мы рассуждали о причудливых соотношениях обломков в безбрежном эфире пространства и руин Персеполиса и Петры, Цереры, разломанной на части в небесах и в пустынях Турции. Я по памяти читал ей Озимандию Шелли и грубо переводил на французский.

Ей казалось диковинным, что американца могут так трогать руины античности, что он может проявлять такой пыл.

— Ваш новый свет, должно быть, напоминает все эти кукольные домики, только что извлеченные из своих рождественских коробок, где каждый кирпичик будто только что из печи, каждый камень бел, как снег.

— Mais non, ma princesse[24], отвечал я. Это ваш Санкт-Петербург нов. Он подобен Венеции в пятнадцатом веке. Ничто здесь не сношено, не обветшало, еще не тронуто зубом времени.

Объясняйте это, как вам угодно, но стара Америка. Вашингтон Ирвинг нисколько не романтизирует, когда описывает Нью-Йорк таким же видавшим виды и выдержанным, как и Амстердам. Видите ли, сама земля эта древня, и первые американцы, подобно московитянам и финнам, строили из дерева. Эти ранние строения — братья ковчега.

Мы не привезли с собой таланта поддерживать непрерывность вещей, поэтому деревенька в Каролинах выглядит на тысячу лет старше французской деревеньки, в действительности построенной во времена Монтеня.

Несведущий наблюдатель составил бы мнение, что Ричмонд старше Эдинбурга.

Однажды, хмурым ноябрьским днем, мне случилось, навещая родной мой Бостон, проехаться в экипаже одного приятеля в местечко под названием Медфорд. Стоял как раз такой день, когда свет, тупой и свинцовый, все же способен тлеть в лихорадочных желтых и меланхоличных красных красках опавшей листвы и превращать верхние окна домов в бронзовые зеркала западных лучей.

В особенности меня поразил один такой дом — массивная старая коробка особняка о трех или четырех этажах, симметричная, как бабочка, сложенная из камня, такого же испещренно-серого, как и утес, обрывающийся к морю. Дом стоял в глубине ильмов, этого благородного дерева Америки, и я бы охотно предположил, что он так же древен, как детство Шекспира, — и в самом деле выстроили его еще в те годы, когда Мильтон был юношей, а Санкт-Петербурга не существовало вовсе.

Он широко известен под названием Ройалл-Хауса — в честь двух Айзеков Ройаллов, отца и сына, занимавших его в прошлом веке, хотя я нахожу больше древности тона в имени, под которым он существовал первоначально, в имени, которым до сих пор пользуется старшее поколение. Его называют Домом Эшеров.

Наше ощущение старины всегда современно. Свету звезд — много сотен лет. Мы живем в чудесное время феникса древности.

Греческий крестьянин, копавшийся у себя в саду, обнаружил на острове Мелос, когда мне было одиннадцать лет, ту статую Афродиты, которую маркиз де Ривьер, посол в Блистательной Порте, и его находчивый секретарь месье де Марселлюс приобрели для Луврского Дворца, и которую знатоки и поклонники зовут Венерой Милосской. Она не столь изысканно нага, как Афродита Киренская, это диво женской красоты, и не столь гибка, как мраморный торс из Книдоса[25].

Как бы стара она ни была, теперь она принадлежит нашему веку, обнаружившему ее, больше, чем своему собственному, который мы не в силах вообразить, а тем паче — поселиться в оном.

— Эти разбитые Венеры — как осыпающиеся кусочки и обломки леди планеты, разметанные по орбите между Марсом и Юпитером.

— А вы — человек сентиментальный, месье Перри, как-то днем сказала мне княгиня, равно как и в немалой степени загадочный, даже принимая во внимание тот факт, что мои иноземные глаза не в состоянии точно истолковать внешние признаки американца. Почем знать, может быть, ваш президент сам ходит за покупками и разгуливает по улице в ковровых шлепанцах.