Ицхокас Мерас - Рассказы из сборника "Опрокинутый мир" Страница 2

— При последнем расстреле, — словно оправдываясь, рассказывала Либале, — нас день и ночь прятал в картофельном подвале сосед Штернаса, но в окрестностях уже искали затаившихся евреев, и тогда приехал на велосипеде секретарь гимназии Стяпонкус, помнишь?

— Помню, — ответил я.

— Стяпонкус и его друг-монах, они нас усадили на велосипеды и увезли в Жибуряй, и везли через весь город средь бела дня, и мы страшно боялись, но тот монах нас успокаивал, со смехом говорил, что если Господь хранит, так он хранит не только ночью, но и при дневном свете, и так он привез нас к старому кладбищу при костеле, помнишь то кладбище?

— Помню.

— Тогда они сказали нам, мне и сестре, что им некуда нас девать, но есть две богобоязненные женщины по фамилии Раубайте, они живут в Падубисис и возьмут нас к себе, если мы будем окрещены, а некрещеных не возьмут. А у тебя по-другому было?

— По-другому, но разве это важно?

— Мы с сестрой переглянулись и кивнули, что согласны, и нас тут же в костеле крестили и отвезли в Падубисис, а там сестры Раубайте нас приветливо приняли в маленькую покосившуюся избушку с большой печью, избушка полна была Богом, и еще ксендз из Моляй приезжал обучать нас, и подруга наших хозяек Паушите, такая же богомольная, и вскоре все стало ясно: в кого верить, если почти весь мир верит в Христа, только евреи не верят, а их уже всех и перестреляли. Разве не так?

— Так, — подтвердил я.

— Потому что для нас было тогда единственное самое близкое существо — Христос, Бог и человек, еврей, распятый на кресте, с опущенной головой и пробитым бедром, до него можно было дотронуться, он был доступным и живым в колеблющемся желтом свете свечей, ему одному можно было все рассказать, излить душу, его можно было просить, и он всегда выслушивал тебя до конца, не прерывая и ни о чем не спрашивая.

Было.

Не потому ли Паушите уже после войны, видя, как я мечусь, сказала, словно наказ дала: если когда-нибудь перестанешь верить в Христа, будь лучше безбожником, только не евреем. Потому что пришло время, и я сменил свое литовское имя и фамилию на настоящие.

— Паушите в прошлом году умерла, — сказала Либале. — Я звала ее перебраться сюда, она долго раздумывала, а потом уже было поздно.

— А Вайгаускасы? — спросил я.

— Тоже умерли, — ответила Либале.

Теперь уже я задавал вопросы.

— Помнишь, — спрашиваю, — поднимаешься на крылечко, входишь в избу, а там печь и длинный стол. Откуда они узнали, что я еврейский мальчик, — не знаю. Откуда знали, что я голоден — тоже не знаю. Я тогда коров пас у Суткене, так Вайгаускасы, бывало, говорили: пригони скотину до нашего забора и заходи поесть. За этим столом одна из сестер Штернайте мне сшила черную шапку, с пуговкой. Сколько евреев через ее руки прошло?

— Много, — ответила Либале.

— Боже мой, — со стоном проговорила рядом со мной женщина с таким знакомым, милым овалом лица.

Наверное, одна она за тем столом могла стенать, потому что только она никогда не меняла своего имени.

Мне сказали, что она моя жена.

Когда я потянулся рукой к пачке сигарет, она ласково придержала мою руку со словами:

— Не надо…

Нет, нет, не следовало курить, действительно не следовало, чтобы не умереть от рака, как отец Лили и Лямы.

Но я не узнал ту знакомую женщину, потому что хотелось, как в лесу под Жибуряй, на пенечке, потянуть дымку, пока не закружится голова. Разве я мог быть тогда женат? Разве у меня, ребенка, могла быть своя женщина?

Тут Ляма налила мне бокал красного вина, и я уже протянул руку, но другая женщина, тоже сидевшая рядом со мной, перехватила ее со словами:

— Лучше не пей…

У нее были седые коротко остриженные волосы. Мне сказали, что она — моя сестра.

Я знал, что не надо пить, чтобы не сгореть, не умереть такой смертью, как умер Климас.

Но и эту женщину я не узнал.

Она не могла быть моей сестрой, моя сестра была двенадцатилетней девчушкой с гладко расчесанными черными волосами, туго заплетенными в длинные косы.

А я был полураздетый голодный и босой мальчик.

И ощутил на своих слабых согбенных плечах груз всего, что было, и всего, что будет, и не в силах был поднять эту ношу, так нечеловечески давила она, что уж лучше бы мне не вернуться с полпути к карьеру, а пройти его до конца, но того пути уже не было, и тогда я почувствовал сильный удар в грудь, в то самое место, что и Христос, и рухнул на стол с пасхальными яствами.

Только после своей клинической смерти я узнал, что, падая, опрокинул недопитый бокал, и пролилось красное вино, и все, застыв, смотрели, как течет моя кровь.

Я был распластан на высоком ложе в тель-авивской больнице, доктора старались вернуть меня к жизни — и не знали, оживу ли.

А я тогда тоже не знал, воскресну ли из мертвых.

Если воскресну, скажут, что нельзя так много есть на ночь, хоть и вкусно, хоть и очень голоден, но такой тяжелой еды, как флоймен-цимес, человеку в моем возрасте вообще употреблять не следует.

Они так и не узнают, что я умер, когда мне было едва восемь лет.

…И ОСТАВИЛ СЛОВО

Перевела с литовского София Шегель

Лодочка у него была маленькая, из неструганых досок, выкрашенная в красный цвет.

У других лодки большие, стройные, искусно обтесанные, в большинстве зеленые с желтой полосой.

Уже в самый первый раз, как я пришел к озеру, бросилась в глаза та красная лодочка с двумя продырявленными насквозь кирпичами вместо якоря, двумя обшарпанными, захватанными удилищами, двумя яркими поплавками и старым рыбаком на единственной банке.

Долгие часы он так просиживал не шевелясь, глядя на толстые яркие перышки, торчащие из воды. Только руки его, как две ветки, поднимались, когда надо было сменить червяка, подсечь осторожного карася и бросить его в небольшой плетеный садок с мелкими ячеями.

Он отплывал недалеко от берега и застывал неподвижно.

На другом берегу озера из зеленой кипени деревьев поднималась островерхая башня костела с узкими и высокими окнами. Костел был красного кирпича. По утренней заре и на закате, в пасмурные дни, когда не видно солнца, он менял свой цвет от светло-красного до темно-коричневого, но никогда не казался блеклым.

По озеру, как беспокойные рыбы с длинными узкими плавниками, скользили элегантные лодки отдыхающих. Все вокруг шевелилось, сновало туда-сюда, волновалось, даже озеро без всякого ветра морщилось мелкой рябью.

Только эта красная лодочка со старым рыбаком была неподвижна.

Почерневшая статуя на цветном постаменте.

Так было каждый день — красный костел, шелестящие деревья, дышащее волнами озеро, во всю ширь беспорядочно снующие по его глади лодки и — неподвижное суденышко, выбросившее вместо якорей два пробитых насквозь кирпича на веревке, с почерневшей статуей.

Я рыбачил с берега и постоянно наблюдал этого человека. Порой я заговаривал с ним.

Он взглядывал глубоко запавшими глазами искоса, словно впервые видя меня, и отвечал односложно, без особого желания.

Задавая свой вопрос, я волновался.

— Привет! Хорошо клюет? — я старался, чтобы голос мой звучал безразлично.

Он оборачивался медленно, наклонял голову, словно не понимая — с ним я говорю или сам с собою.

— Парочку вытащил.

И все.

И снова застывал в привычной позе. Как будто он проговорил с тобой час-другой. Все обсудили, обо всем договорились, больше и разговоров не осталось. Можно разбежаться — каждый своей дорогой.

— На что берет сегодня?

Он снова оборачивается, снова наклоняет голову. Снова не понимает — с ним говоришь или нет. Глубоко запавшие глаза задумчивы, словно он впервые видит тебя.

— На червяка.

— На красного или на белого? Какой лучше?

Тишина. Медленный поворот. Взгляд.

— Тонкий. Толстого карась не берет.

Я молчу. Совсем неожиданно старик снова бросает косой взгляд. Теперь я замечаю: он смотрит не на меня, а на фотоаппарат, висящий у меня на правом боку.

В тот вечер я пришел без удочек и без фотоаппарата.

Сидел на берегу и ждал, когда старик причалит.

Хотелось увидеть, как он поднимается со скамьи, выбирается из лодки, наклоняется, выпрямляется. Живой человек на твердой земле.

Дождался.

Лодка мягко, без толчка пристала к берегу. На дне уже лежало короткое весло, обсыхали вытащенные кирпичи-якоря. Рыбак осмотрел садок с уловом и снова опустил его в воду. Выбросил цепь на траву и выбрался сам — легкий, как пушинка, лодка даже не качнулась.

На берегу росло дерево.

Рыбак привязал к нему лодку и остался на корточках — рассматривал что-то.

Я подошел поближе.

— Хороший улов?

Он окинул меня взглядом.

— Несколько мелких.

Он ответил сразу, и я обрадовался, что он признал меня.