Руслан Белов - Экстремальный секс Страница 2

– До какой это жизни? – щелкнула она пальцами, и слуги, стоявшие позади нас, налили нам вина.

– До экстремального секса, до скуки.

– Да все само собой получилось, как, впрочем, все в жизни получается.

Надежда задумалась. Глаза ее то блестели от навернувшихся слез, то искрились неистово иссушающим огнем. Я, отметив, что девушка как никогда хороша, закурил сигару, предложенную слугой. Она откинулась на спинку кресла и, глядя поверх моей головы, стала рассказывать: – У нас был медовый месяц. Его звали Михаил, Миша, Мишенька. Вон он, висит за вашей спиной...

Мне стало нехорошо: я представил, что сейчас обернусь и увижу мертвяка – рожа красно-синяя, – висящего на мясницком крюке – в этом доме ожидать можно всего.

Надя презрительно улыбнулась страху, овладевшему моим лицом, и я, храбрясь, осторожно посмотрел себе за спину и увидел на стене большой портрет в тяжелой золоченой раме. На нем скептически скалил зубы человек средних лет, видимо, с неуемным воображением и прошедший через огонь, воду и медные трубы. Рассмотрев его обстоятельно, я вернулся в прежнее положение и стал слушать.

– Он был майор внутренней службы, настоящий мужчина, – отстранено говорила Надежда. – Воевал в Приднестровье, в Югославии, на стороне сербов. Несколько семитысячников покорил и даже один восьмитысячник в Гималаях, на Северный полюс в одиночку ходил. Как и ты, несколько книжек о своих приключениях опубликовал. Я так ему завидовала! Везде побывал, все знал, а если не знал – с пол-оборота придумывал. Например, как с Ниагары в бочке прыгал. А как говорил, как рассказывал! Красочно, с картинками и правды от вымысла не отличить. Выдумщик был! Медовый месяц предложил провести в горах Алтая... Все едут на Канары, на Сейшелы, в Турцию, наконец, а он – на Алтай. Я пожала плечами, согласилась, поехала и удивилась! Было лето, кругом голубые ели щекотали изумительно голубое небо... Если бы ты знал, как хорошо там было, как красиво, как божественно там раскрывалась душа, каким близким становилось трансцендентное! Там все такое чудесно-цветное... Голубые вершины в сверкающих белизной ледовых шапках, голубые студеные зеркала-озера, изумрудные райские лужайки с рыжими игрушечными сурками. Мы так были счастливы... Как Адам и Ева, как Ромео и Джульетта... А потом случилось это. На горной дороге, у самого перевала, мне вдруг показалось, что мы одни с ним наверху, почти на самом верху, вровень с солнцем, горевшим вровень с нами, а все преходящее, все низменное, все случайное, все кислое, все смертное, осталось там, далеко внизу, и не у речки, неслышно журчавшей, а под скалами, на них наваленными счастливым и любящим нас богом... Я все это увидела, и зашептала укоризненно: – Милый, останови, останови, неужели ты не чувствуешь, что мы должны сделать это здесь?..

Он загорелся, любой бы там загорелся, даже пресыщенный Зевс, и сказал задрожавшим голосом:

– Давай, сделаем это на леднике, вон на том висячем леднике, я согласен быть снизу, – засмеялся шутке Миша, – или нет, не на леднике, а в ледниковой трещине, я же рассказывал, как в них остро течет жизнь, как жарко сердце отбивает каждый следующий, может быть, последний удар.

Я сидел напрягшись. Жизнь моя между Сциллой хорошеющей на глазах Надежды и Харибдой ее нравственного увечья текла умопомрачительно. Как когда-то... Мне вспомнилась хорошая девушка, пристально кареглазая научная сотрудница Маша... Маша, Машенька... Нет, с Машей было в Приморье, на берегу бесившегося от ревности моря, на Ягнобе была очаровательно косившая технолог Клара или учительница Татьяна с родинкой под мышкой, одна за другой работавшие в моем отряде коллекторами. Да, это была пылкая Татьяна, со сдержанной Кларой трагического финала не случилось бы...

– О, господи, как сладостно было слышать это! – прервала мои реминесценции Надежда, без сомнения, унесшаяся помутневшим рассудком туда, на далекий алтайский перевал. – Я набросилась на него, мне нужно было почувствовать его родное здоровое тело; оно, ринувшись мне навстречу, не удержало машины, она соскользнула с дороги...

Поняв, что не контролирует ситуацию, Миша обнял меня, стараясь уберечь от ударов. Летели мы кувырком метров пятьдесят, потом я потеряла сознание. Когда очнулась, увидела его лицо... Ты не поверишь, оно ободряюще улыбалось! Машина всмятку, самостоятельно не выбраться, везде кровь, все болит, и эта улыбка! Представляешь, он обнимал меня, и улыбался. Я закричала, задергалась, попыталась оттолкнуть его – ведь ясно, что конец, никто не видел падения машины, и мы умрем от голода, истечем кровью или замерзнем ночью – а он смеялся. От моих движений машина закачалась, он перестал смеяться, кажется, даже побледнел. До сих пор помню, как укоризненно качались горы в смятом оконном проеме, как прямые солнечные лучи то слепили глаза, то, уходя в сторону, оставляли нас в сумраке нашей железной могилы. Когда машина перестала качаться, Миша прижался ко мне и сказал:

– Теперь ты понимаешь, в каком мы положении? Даже легкий порыв ветра может сбросить нас в пропасть, ты видела ее снизу.

– Значит все? Мы погибнем?! – заплакала я.

Машина скользнула вниз еще на несколько сантиметров.

– Почему, милая?! Почему ты думаешь об этом, а не о том, что судьба нам предоставила случай вознестись на самую вершину чувственной любви, пусть предсмертную вершину?

– Ты с ума сошел!

– Почему сошел? Ты считаешь, что у нас есть альтернатива?

Я подумала и сказала: – Да есть. Медленная смерть... ссоры, ненависть, если умирание затянется. И боль, боль, боль...

– Ты умница! У нас с тобой есть несколько часов жизни, и мне кажется, что они будут стоить тысячелетий. Будут стоить, если мы забудем обо всем на свете кроме любви.

Ты только представь нас... – увидела меня Надежда помутившимися глазами. – Кругом клетка из искореженного железа, смертельное ее покачивание... И наши загоревшиеся глаза...

Смех и грех, да? Улыбнувшись, я обняла его, он принял объятия, впился в губы. И тут же все вокруг изменилось – я уже не видела искореженной машины, не чувствовала как битое стекло впивается в кожу, забыла, что бездонная пропасть зияет всего в нескольких метрах от нас... Это такое чувство... Оно все объяло, все поглотило, чтобы родить взамен чудесный цветок – нашу любовь. Мы оба знали, чувствовали своими существами, что этот цветок раскрылся на мгновение, чтобы оплодотворить своей пыльцой всю Вселенную, оплодотворить, чтобы она возрождалась и жила вечно. И этот туман, эта божественная пыльца, пропитала каждую нашу клеточку, и мы стали вечными, мы перестали не только бояться смерти, но и знать ее...

Она замолчала. Съела кусочек мяса, запила вином, закурила.

– Кажется, я начинаю вас понимать, – нарушил я безмолвие, чтобы не думать о последствиях автокатастрофы в горах, последствиях через много лет упадающих на мою голову.

Надя рассмеялась.

– Вы знаете, что нас беспокоило в первый из двух часов пребывания на краю жизни?

– Боль в переломах?

– Нет, боль в переломах, согласуясь с движениями тел, наоборот, усиливала наши ощущения. Нас беспокоило то, что мы никак не могли приноровить своих движений к покачиванию машины, точнее, того, что от нее осталось... Мы принимали одну позу за другой, мы смеялись, если она оказывалась более неудобной, чем предыдущая...

Неожиданно глаза ее остановились.

– Что с вами? – спросил я.

– Сейчас я поняла – то, что происходило до момента падения в самую глубокую пропасть любви, было всего лишь прелюдией. Два часа он готовил меня и себя к оргазму, который пропитал все мое тело невыразимой сладостью, и который до сих пор сидит в каждой его клеточке, сидит, голодный, как собака, сидит, мечтая лишь о том, чтобы возобновиться удесятерено... Он сделал все удивительно хорошо. Когда мы нашли удобную позу, и зверь любви сожрал нас...

Недоговорив, девушка зарыдала. Мой стул казался мне электрическим, мне казалось, дамоклов меч уже летит к моей голове, моя спина немела от пронзительного взгляда Миши, тщившегося покинуть портрет, чтобы повторить соитие, завершившееся не так, как он задумывал, завершившееся не смертью обоих, а лишь его смертью. И эта девушка, тронувшаяся с ума от любви на краю пропасти, сошедшая с ума в момент сладчайшего оргазма, происходившего в свободном падении, чувствует этот жадный взгляд, чувствует свою вину, и это чувство вины заставляет ее вновь и вновь заниматься сексом в смертельной опасности.

– Да ты прав, – покачала она головой, прочитав мои мысли по выражению лица. – Я тогда сошла с ума. Он действительно подстроил так, что мы кончили одновременно и кончать начали, когда машина сорвалась в пропасть. Невозможно описать то, что я испытала. Смерть секунда за секундой оборачивалась бескрайней любовью, и эта бескрайняя любовь обернулась будоражащим кровь и мозг равенством между любовью и смертью. Ты просто не знаешь, что это такое, чувствовать, переживать это равенство, великое и вечное. Не знаешь и никогда не узнаешь, потому что ты не смел, и потому все великие наслаждения мира останутся тобой не познанными – ты трусливо избежишь их.