Дорис Лессинг - Джордж «Леопард» Страница 2

Когда люди узнавали, что Джордж купил «Четыре ветра» — открытую, обдуваемую со всех сторон каменистую полоску вельда у самых гор, — они обычно говорили: «Бог в помощь!» Точно так же они воспринимали рассказ возвратившегося на родину путешественника о том, что «на берегу Ньязя есть человек, проживший в своей лачуге двадцать лет совсем один» или «я слышал об одном человеке в долине, который совсем одичал — как только к нему подходит белый, он прячется в кустарник». Таких людей они не осуждали, а скорее даже признавали, что в них есть что-то присущее им самим.

Больше всего беспокоило Джорджа, удастся ли ему найти столько рабочих-туземцев, сколько ему понадобится. Он был готов к трудностям, знал, как надо браться за дело, и поэтому обосновывался прочно: строил дом, рыл колодец и изучал почву. К нему пришло несколько туземцев, но это были случайные люди, совсем не такие работники, какие были ему нужны. Возможно, Джордж беспокоился даже больше, чем признавался себе сам. Ведь ничего не стоит прослыть плохим хозяином. Прогонишь работника, а он не постесняется насолить тебе: сделает зарубку на дереве на пути к ферме, и кочующие туземцы прочтут по этой зарубке на коре: «Плохая ферма, тут плохой хозяин». Или в поселке найдется туземец, который будет запугивать остальных, возьмет над ними власть, и они постепенно, под разными предлогами уйдут на другие фермы, а хозяин так и не узнает, в чем тут дело. Есть десятки причин, из-за которых честный хозяин, справедливо обращающийся с туземцами, как того требуют обычаи, приобретет дурную славу и при этом сам так и не узнает, чему он этим обязан.

Когда однажды Джордж увидел, что по дороге прямо к его дому идет старый туземец, много лет проработавший у его отца, он понял, что страхам пришел конец. Он ждал на ступеньках, с удовольствием попыхивая трубкой и приветливо улыбаясь.

— Доброе утро, — сказал он.

— Доброе утро, баас.

— Как дела у тебя, старина Смоук?

— Хороши, баас.

Джордж выбил трубку и предложил старику сесть. Молодые туземцы, пришедшие вместе со Смоуком, остановились под деревьями поблизости, ожидая конца переговоров. Джордж видел, что они пришли издалека — они были в пыли и измучены, — им пришлось тащить большие тяжелые узлы. Но парни были здоровые, сильные и годились для работы, и Джордж, как всегда, когда к нему приходили рабочие, уселся в кресло и уже совсем успокоился.

— Издалека пришли? — спросил он.

— Издалека, баас. Я слышал, молодой баас вернулся с войны и я ему нужен. Вот я и пришел.

Джордж благодарно улыбнулся старому Смоуку, который и теперь выглядел ничуть не старше, чем десять или даже двадцать лет назад, когда катал его, маленького мальчика, в повозке для зерна или таскал на спине, если Джордж уставал. Из-за своих седых волос и мутных глаз он всегда казался стариком, но был подвижным, крепким и стройным, как юноша.

— Как ты узнал, что я вернулся?

— Мне сказал один мой брат.

Джордж снова улыбнулся, понимая, что так и не узнает, каким загадочным образом весть о его возвращении за сотни миль передавалась из уст в уста.

— Так ты сообщи своим братьям, чтобы шли ко мне. Мне нужно много рабочих.

— Двадцать человек я привел. Потом придут другие. Когда кончатся дожди, из Ньясаленда придут еще родственники.

— Ты будешь надсмотрщиком, Смоук, ладно? Мне нужен надсмотрщик.

— Я очень стар, баас, слишком стар.

— А ты знаешь, сколько тебе лет? — спросил Джордж, зная, что не получит ясного ответа, потому что люди поколения Смоука не умели вести счет своим годам.

— Откуда мне знать, баас? Может, пятьдесят. А может, сто. Я еще хорошо помню ту войну. Тогда я был молодым. — Он помолчал и добавил, предусмотрительно отведя взгляд. — Лучше нам не вспоминать те дни.

Оба рассмеялись, большая симпатия друг к другу в одну минуту стерла неприятное чувство, возникшее, когда они вспомнили о войне.

— Но мне нужен надсмотрщик, — повторил Джордж. — Пока я не найду кого-нибудь помоложе, такого же толкового, ты ведь поможешь мне?

— Но я слишком стар, — снова запротестовал Смоук, однако взгляд его просветлел.

Итак, дело уладилось, и Джордж знал, что больше беспокоиться насчет рабочих нечего. Братья Смоука скоро построят рядом с его фермой поселок. Отношения здесь среди африканцев совсем не такие, как между белыми. Туземец может пройти тысячу миль по незнакомой местности, и в каждой деревне он найдет своих собратьев, которые его радушно встретят.

Джордж дал людям целую неделю, на постройку жилищ и еще неделю свободного времени — ради добрых отношений на будущее. Потом он завел строгий порядок и потребовал от них хорошей работы. И они работали хорошо. Смоук был очень стар и сам много трудиться не мог, к тому же старый греховодник не прочь был выпить. Свое прозвище «Смоук»[2] он получил за то, что курил даггу, от которой помутнели глаза и тряслись руки, но он держал в повиновении молодых рабочих, и потому Джордж считал, что он стоит любых денег.

Позже в помощь Смоуку был выделен еще один туземец. Он доводился Смоуку племянником и наблюдал за работой, но все понимали, что главным был Смоук. Раз в неделю, когда обсуждались дела фермы, они приходили из поселка вместе, и молодой, на деле работавший за обоих, был почтителен к старому. Джордж выносил из дома кресло, ставил его у большой каменной лестницы, ведущей в комнаты, усаживался и невозмутимо курил; Смоук сидел напротив на земле, скрестив ноги, а племянник стоял за его спиной, выказывая этим не столько уважение к Джорджу — хотя, конечно, и ему тоже, — сколько почтение старшему в роду. (То было начало двадцатых годов, когда между добрыми хозяевами и слугами были возможны довольно сердечные отношения; тогда еще горечь и озлобление не вытеснили привязанности и в обращении чувствовалась учтивость.)

Во время этих еженедельных бесед обсуждались не только дела фермы, но и личные тоже. Когда уже все было сказано об урожае, погоде, планах, наступала короткая пауза, потом Смоук поворачивался к племяннику и отпускал его. Тот говорил Джорджу: «Спокойной ночи, баас», — и уходил.

Теперь Джордж и Смоук могли спокойно болтать о том, как главный погонщик ссорится со своей новой женой, или д том, что Смоук и сам подумывает взять себе молодую жену. Джордж обычно смеялся и говорил: «Старый греховодник! Зачем тебе в твои годы жена?» А Смоук отвечал, что в холодные ночи ее молодое тело будет согревать старика.

Туземец не боялся говорить с Джорджем строгим и вместе с тем укоризненным тоном (как будто он представлял себя в эти минуты на месте его отца).

— Тебе пора жениться, молодой баас. На ферме должна быть хозяйка.

Джордж смеялся и отвечал, что ему, действительно, пора жениться, только он никак не найдет женщину себе по вкусу.

— Может, баас привезет себе жену из Англии, — сказал однажды Смоук. — Джордж уже знал, что в поселке идут разговоры насчет фотографии девушки, стоявшей у него на туалетном столе — сын старого Смоука работал у Джорджа поваром.

Во время войны эта девушка с неделю считалась невестой Джорджа, но помолвка расстроилась после одного из тех откровенных практических разговоров, которые не оставляют никаких иллюзий и способны рассеять, как дым, казавшееся любовью увлечение. Эту девушку вполне устраивала жизнь в Лондоне, и ничего другого ей не хотелось. И когда между ними все было кончено, у них не осталось никакого чувства горечи, по крайней мере друг к Другу; Джордж только немного злился на самого себя. В конце концов, он мужчина и должен был поставить на своем. Чего он не мог простить себе, так это помолвки; иногда он просто приходил в бешенство, думать не мог об этом спокойно. Но порой он вспоминал ее с теплым чувством. Она вышла замуж и вела такой образ жизни, на какой, по его мнению, ни один нормальный человек не мог бы решиться. Почему он хранил фотографию девушки — а снята она была в позе, на редкость неестественной, — он себя не спрашивал. Ведь другими женщинами он со свойственными ему пылом и непостоянством увлекался куда сильнее.

Как бы там ни было, фотография стояла у него в комнате, и ее видели не только повар и слуги, но и изредка навещавшие его гости, В округе ходил слух, будто у Джорджа была в Англии несчастная любовь, и эта причина не хуже любой другой служила объяснением его спокойного, но решительного отдаления от всех — есть люди, с которыми слово «уединение» не вяжется. Джордж жил один, но, казалось, не чувствовал своего одиночества.

Что особенно поражало всех — так это то, что он жил на широкую ногу, хотя это было ни к чему. Спустя несколько лет вместо трех больших комнат у него стало десять. Дом его на много миль вокруг был самым лучшим. На ферме выросли флигели, склады, прачечная и птичник, он разбил сад и щедро платил двум туземцам, которые за ним ухаживали. Он вырыл яму среди обломков скал и соорудил прелестный бассейн для плавания, над которым свешивался бамбук, — в прозрачной воде отражалось кружево зеленой листвы и синь неба. Здесь летом и зимой он купался на рассвете и вечером, когда кончал работу. Он построил конюшню, где поместилось бы лошадей десять, но он держал только двух; на одной ездил старый Смоук (слабые ноги уже не держали его), на другой — он сам. Это была послушная и умная кобыла, впрочем не отличавшаяся красотой. Джордж выбрал ее после того, как пересмотрел немало лошадей на торгах и по объявлениям, — она была нужна для работы, а не напоказ. Целыми днями Джордж разъезжал по ферме, не давая ей ни минуты отдыха, а вечером, когда ставил в стойло, похлопывал ее, будто извиняясь, что не может взять с собой в дом. Вернувшись после купания, он усаживался около дома и в сиянии быстро гаснущего солнца глядел на прекрасную дикую долину, неторопливо потягивая вино. Перед ним стоял столик из африканского ореха, уставленный графинами и сифонами. Ну разве это похоже на холостяцкий жестяный поднос с бутылкой и стаканом? За ужином, сервированным по всем правилам, ему прислуживали два одинаково одетых слуги, с которыми он болтал или молчал — уж это как ему вздумается. Потом подавали кофе; почитав с полчаса сельскохозяйственный журнал, он отправлялся спать. Засыпал он в девять и еще до восхода солнца был на ногах.