Михаил Лифшиц - Любовь к родителям Страница 2

Когда брат повзрослел, отца взяли в армию и привезли в Карелию. Однако тут же хотели отправить назад – на месте показалось, что четыре диоптрия для солдата много. Последнюю подпись под документами отец должен был перед отъездом получить у какого-то замполита или комиссара. Тот посмотрел отцовы документы и сказал:

– Куда ты поедешь? Война все равно будет. Тут тебя научат и сделают солдатом, а там пошлют необученного воевать, и погибнешь просто так. Будешь служить.

Возможно, этот человек спас отцу жизнь, судьба московского ополчения трагична.

Так отец стал заряжающим в орудийном расчете на конной тяге. Отец рассказывал, что служба складывалась удачно, он даже был победителем в смотре состояния лошадей, за что получил благодарность и коня командира взвода – чтобы так же образцово ухаживал и за ним.

Вскоре после начала войны отца из артиллерии откомандировали в редакцию газеты 14-й армии. Отец уходил не очень охотно – он привык, у него получалось, для неуверенного в себе человека это важно. Потом, в редакции все были командирами и политработниками, а отец был красноармейцем. И, наконец, отец хотел получить орден, и ему казалось, что в орудийном расчете этого добиться проще. А что касается опасности, так ведь отцу было двадцать с небольшим.

Но его не спрашивали: работал в «Комсомолке» – значит иди служить в редакцию.

Служба в редакции тоже сложилась хорошо, об этом я мог судить по воспоминаниям товарищей отца, вышедшим уже в наше время, в которых о Марке Фарбере отзывались очень тепло и называли и смелым, и веселым, и кудрявым, а я знал отца только лысым. Остались подшивки газеты и маленькие военные сборники, в которых было много статей отца, и сделанные им фотографии.

Особенно пронзительное впечатление произвел на меня-мальчишку групповой снимок летчиков истребительной эскадрильи, из которых ни один не остался в живых.

В конце 41-го года отца приняли кандидатом в члены ВКП(б) и сразу присвоили звание младшего политрука, а летом 42-го отец стал уже настоящим членом, досрочно, до истечения кандидатского стажа, с формулировкой "как отличившийся в боях". Я обожал все эти подробности и запомнил их на всю жизнь.

Войну отец закончил капитаном с двумя орденами. "Красная Звезда" не знаю за что. Возможно, за организацию соревнования между снайперами разных частей. Когда снайперы стали соревноваться, то убили больше немцев и финнов, чем без соревнования. Тогда многих снайперов наградили, может быть, и отца вместе с ними. А "Отечественная война" 2-й степени за то, что отец с первой ротой вошел в город Печенгу, а потом прорвался через заминированный мост к месту, где был телефон, и сообщил о взятии этого города в редакцию. Рядом сидели корреспонденты центральных газет и записывали то, что отец диктовал в телефон своим, в армейскую газету. Поэтому отцовская газета сообщила о взятии Печенги первой, еще до приказа Верховного Главнокомандующего.

Отец ни разу не был ранен, а из трофеев ему достались немецкий штык и «Железный крест», но они меня не дождались – потерялись. После войны отца направили служить в военную газету в Петрозаводск. Там он встретил маму.

Глава 2. МОЯ МАТЬ

В Петрозаводск мама попала по распределению после института, а родом она ленинградка. В отличие от семейства моего отца, которое в боевом 18-м году приехало в Москву из Киева и поселилось в пустой квартире, мамина семья жила в Питере с давних лет. Наш предок чем-то отличился, кажется, при Николае I и получил право жить вне черты оседлости, причем этим правом могли пользоваться пять поколений его потомков. Моя бабушка, мать моей матери, еще попадала под эту льготу и поэтому не только жила в Санкт-Петербурге, но даже училась в гимназии.

Семья была культурная, мой прадед работал наборщиком, а потом стал хозяином маленькой типографии в Лештуковом переулке. Типография печатала дешевые издания классиков, визитные карточки, приглашения на званые вечера. Питерские историки, наверное, знают типографию Саулкина. Мама рассказывала, что к прадеду приходили нелегалы и просили напечатать прокламации, но он не согласился. Прадед умер, кажется, до 17-го года, и типографии не стало еще до революции. В квартире в Лештуковом переулке осталась прабабушка с двумя девочками – моей бабушкой Фаней и ее сестрой Нюрой.

С началом НЭПа в Петрограде появился мой дед. Он приехал из Белоруссии делать бизнес в Питере. Дед, как я сейчас понимаю, был настоящим мужчиной: высокий, красивый, здоровый (если не считать глуховатости – последствия контузии, полученной на мировой войне), бывший бравый унтер-офицер, по предыдущей службе связанный с природой, кажется, он работал лесником.

В чахоточном Питере дед был человеком заметным и производил впечатление на девушек. В начале 20-х он женился на красавице-полуинтеллигентке, моей бабушке. У них родились две девочки – моя мама Полина и ее младшая сестра Зина. Вспоминая свое детство, мама, в основном, рассказывала про голодные завтраки, мокрые ноги и единственное платье.

Думаю, она несправедлива к своим родителям. Обе девочки занимались музыкой, хотя больших способностей у них не было, рисовали, научились шить, умели делать огромное количество дел, каждое из которых сейчас умеют делать только специалисты – переплетать книги, делать абажуры, кукол, портьеры, прекрасно готовить и бесконечное множество другого. У девочек была воспитана тяга к театру. Мама, кроме того, была глубоко и разносторонне начитана, писала стихи и пьесы. В общем, могла все и была красива. Зина была попроще, но обладала практической сметкой и была еще более красива. По словам мамы, бабушка больше любила ее младшую сестру, а дедушка стремился накормить семью, содержать ее на должном уровне и в эти тонкости не вдавался. То есть, как я уже отметил, был настоящим мужчиной.

Главным маминым увлечением был театр. Она знала ленинградские театры прекрасно, тонко разбиралась в театральном искусстве и страстно любила театральную жизнь. В 1941 году мама окончила школу и поступила в театральный институт на театроведческий факультет.

Мама успела даже немножко поучиться в осажденном Ленинграде, потом заболела, а когда выздоровела, то узнала, что институт уехал в эвакуацию.

Началась блокада. Моего глухого деда, которому было столько лет, сколько мне сейчас – 47–48, взяли в ополчение. Мог отбояриться по глухоте, но не стал, не то настроение было тогда у ленинградцев. Поэтому у нас в семье считалось, что дед ушел на фронт добровольцем. А бабушка осталась с двумя дочерьми и двумя старухами – своей матерью и матерью мужа. Старухи довольно быстро умерли от голода. Мамина сестра обезножила и ходила на костылях. Бабушка носилась по городу, продавала все, что могла, вернее, меняла на еду, зарабатывала рукоделием. Спрос был, «жучки» водились. Однажды, сговорилась обменять мешок капустных листьев на стакан водки. Водки не было, но упускать мешок было нельзя. Придя домой, бабушка сообразила, что делать. Налила в стакан оставшиеся довоенные духи и одеколон и подала продавцу. Мужик выпил, ничего не сказал и ушел. Таких случаев, позволивших не умереть с голоду, было несколько.

А мама работала организатором (или агитатором, или кем-то таким). Работа была разнообразная – тушили зажигалки по ночам на крышах, искали припрятанные трупы, то есть выявляли тех, кто хотел пользоваться хлебными карточками мертвых людей, хоронили умерших, у которых не было близких. За эту работу полагалась рабочая карточка.

Зимой или весной 42-го года домой вернулся дед. Его снова контузило, и он был комиссован. Дед с трудом вернулся в Ленинград, хотя полагалось ему отправиться на внешнюю сторону кольца. Дед принес три буханки хлеба и собирался и дальше кормить семью, но быстро слег и стал дополнительной обузой для бабушки.

Не мне, послевоенному, рассказывать про ленинградскую блокаду. В общем, семья выжила и осенью 42-го года была эвакуирована из Ленинграда на катере по Ладоге. На другом берегу ленинградце начали кормить, потом повезли на восток и первое время хорошо кормили, а потом эшелонное начальство стало воровать, кормить перестали, и народ начал из эшелона бежать. Семья моей мамы сбежала одной из последних в городе Джамбуле.

Как-то обосновались в этом казахском городе, стали зарабатывать на хлеб, образовалась даже компания из ленинградцев – эвакуированных и раненых молодых людей. Мама работала уборщицей в парикмахерской и пыталась связаться со своим институтом, который был в Новосибирске. Но оттуда не отвечали, поехать просто так было нельзя. Тогда мой дед принял волевое решение – в Джамбуле находился Ленинградский юридический институт, вот маме и велено было туда записаться. Взяли ее в институт легко – ленинградка и студентка ленинградского вуза! В 44-м году юридический институт вернулся в Ленинград и мама вместе с ним, а через некоторое время вернулась в Ленинград мамина семья. Так мама стала юристом.