Галина Щербакова - Чужая беда Страница 2

Этот стоящий за забором барак явно ждал своих санитаров. Но тут отодвинулась доска в заборе, и из дыры вышла девочка в пальто с чужого плеча и с подвернутыми почти до локтей рукавами. Плечи пальто свисали низко-низко, в одном модном журнале она даже видела такой крой, и ей он не понравился.

Значит, в черном бараке люди еще были.

Ей было уже почти пятнадцать, и она помнила коммунальный скарб бараков. И еще ей рассказывала бабушка.

– В коммуналках жили почти все. И в них все зависело от людей. Одни жили дружно, помогая друг другу в трудную минуту, а таких минут, детка, было не счесть. Другие же сварились, подсыпали друг другу в кастрюли гадость. Дрались. Я жила и в такой, и в такой.

И тут, как из бабушкиного прошлого, вышла эта девочка.

– Ты из новоселов? – спросила девочка.

– Я с парадного, – ответила она и засмущалась, ибо не хвалилась, а просто указала географическую точку своей жизни.

– А из какой квартиры?

– Из тридцать второй.

Девочка задумалась, будто что-то считала.

– Значит, из тридцать второй и третьей. Вы же две квартиры захватили?

– Мы не захватили. Мы купили за деньги.

Почему-то ей стало вдруг стыдно, будто она сделала что-то не то.

– Мы жили в тридцать третьей, – сказала девочка. – В коммуналке. А сейчас вот тут, в бараке. Нас тут три семьи осталось. Наша, тети Нюрина и безногого летчика. Героя, между прочим. Но он пьяница. Мышей – полно. А кошки нынче, говорит моя бабуля, балованные, забыли, зачем их бог создал, – не ловят. У вас, конечно, мышей нет. У богатых, это тоже говорит бабуля, нет мышей, нет болезней, но и совести тоже нет.

– Неправда, – сказала она. – Мой папа труженик. Каких еще мало. Но их будет все больше.

– А что он делает?

– У него бизнес.

– А! – сказала девочка. – Он делает деньги из людей и нефти.

– Нет! – топнула она. – У меня очень хороший папа. Вот сейчас он руководит рабочими, чтоб привели в порядок двор.

– Это у него такие? – девочка показала, какие у папы полоски из волос на подбородке.

– Да, он у меня красивый.

– Он тут говорил, что если мы не съедем в Бутово, нас здесь потравят вместе с мышами.

И она услышала, как он это говорит, ее папа. Как слово «потравят» он четко делит на три слога. Он всегда, когда злится, делит слова на слоги. Мама смеется: «Я даже не могу на тебя злиться. У нас в институте был преподаватель. Так он говорил так: маркс-изм. Ленин-изм. И он так ударял на изме, что все просыпались».

– Тебя как зовут? – спросила девочка.

– Дуня, – ответила она. – А тебя?

– Анжела, – ответила девочка.

Большие девочки, они были маленькие, чтобы увидеть весь комизм ситуации: куколка Дуня и вся в обносках Анжела.

– Ты не русская? – спросила Дуня.

– А кто ж еще? Это ты про имя? Мама мне искала имя счастья. Чтоб ни у кого такого и бог меня заметил. Пока что нет…

– Чего нет?

– Бог пока не заметил… Бабуля говорит – мы падаем на дно. Опять барак, а в Бутове опять коммуналка будет.

Дуне хотелось плакать, хотя Анжела была вполне хорошенькая и бодренькая даже в таком виде, а она, Дуня, даже в своем кожаном пальто с песцовой оторочкой, была супротив нее курносой и конопатой.

Из проема в заборе вышли две кошки и прямо на глазах девочек стали бить друг другу морды в буквальном смысле слова. Они были абсолютно одинаковые, рыжие, худые, с безумными зелеными глазами. Сестры, наверное, или мать и дочь.

– Уня! Ты где? – услышала она голос отца. – Сейчас же домой.

– Почему Уня? – спросила Анжела.

– Я маленькая не выговаривала «д». Так и осталось.

– Ты пойдешь в нашу школу?

– Нет, кончу восьмой в старой.

– Значит, не увидимся, – сказала Анжела. – Твой папа нас вытравит, он ведь у тебя слово держит, у них здесь запланирована волейбольная площадка. Из Бутова в школу сюда не наездишься.

– Но зато у вас будет нормальное жилье.

– Две комнаты на четверых? С нами еще и прабабушка. Она Ленина видела, – засмеялась Анжела.

– Да? – удивилась Дуня.

– В гробу! – смеялась Анжела. – Она родилась в день его смерти. Смеется, что они по дороге встретились, он туда, она – сюда. Она смешливая у нас, придумала, что это он ей крикнул: «Верной дорогой идете, товарищи!» – И Анжела смеялась во весь голос.

Дуня не понимала причины смеха. Вот ударение на изме – это хохма. Звучит смешно.

– Ладно, – сказала она. – Я пойду.

– Иди. Привет стенам.

Дуня снова ничего не поняла. Стенам чего? Стенам каким?

Ночью ей снилась Анжела. Она вошла в комнату и стала обдирать повисшие обои.

– Вот тебе! Вот тебе! – говорила она, и снова Дуню охватило чувство вины, и она плакала ночью, слушая мышиный писк, одновременно думая, что маме ничего нельзя рассказывать, на самом деле потащит к психиатру.

Утром, провожая ее в школу, бабушка сказала:

– Ты осторожней, детка, с выбором знакомых. Береженого бог бережет. Тут такой случай, когда кошкам могут отлиться мышкины слезы.

– Они так дрались, кошки во дворе.

– Я тебе не про кошек, Уня.

В холле она снова споткнулась о невидимый Нюркин сундук, но заплакала уже в лифте. Испугалась то ли психиатра, то ли невидимых миру своих слез. Одновременно почему-то – и мышкиных.