Галина Щербакова - Единственная, неповторимая… Страница 2

Никоненко обреченно кивнул.

Тамара Федоровна ногой зацепилась за ножку стула и давила, давила, чтоб стало больно. Когда стало нестерпимо, позволила себе чуть скривиться и сказала:

– Сустав болит… А это не болит… Ну, да ладно… Хорошо же, что не болит… Сколько даете времени?

– Для этого и надо лечь в больницу, – проникновенно сказал Никоненко. – Чтоб посмотреть как следует…

– Глупости! – сказала Тамара Федоровна. – Глупости! Тратить на больницу время, если его, считай, нет… Все-таки, сколько?

– Тамара Федоровна! – закричал он. – Да что я, Бог? Кто ж это достоверно знает?

– А какие ножницы?

– Ножницы?

– От и до… Есть же у вас «от», есть и «до»…

– Да может, я сам завтра умру? – вдруг разозлился Никоненко. – А у вас вообще ошибка…

– У меня не ошибка, – четко сказала Тамара Федоровна. – Не юли… Полгода у меня есть?

– Есть, есть! – обрадовался Никоненко. И тоже не соврал. О полугоде говорили. Даже и больше могло быть… В конце концов, она же пока ничего не чувствует…

– Иди, – сказала Тамара Федоровна. – И не болтай языком!

Дома уже все всё знали. Хирург еще утром вызывал к себе мужа Тамары Федоровны. Никоненко поимел потом неприятности от нее ни за что ни про что… Он-то действительно никому ни слова…

Все были дома. Дочь с мужем. Сын. А быть не должны были. Каждый приход дочери всегда оговаривался заранее, потому что Тамара Федоровна гостевой неожиданности не любила. Хоть и дочь, а предупреди заранее. Не девчонка мать, чтоб на виду у всех суетиться и соображать на ходу, что на стол бросить.

А тут – на тебе. Все… Хорошо, что хоть без внука. Нечего ребенку видеть этот погребальный сбор.

Ну, конечно, все всё как-то объяснили, шли, мол, мимо, свет горит, дочь даже прошептала: «Так я в туалет хотела…»

Тамара Федоровна вычислила: отец узнал правду и тут же протрубил побудку. И что ей теперь со всеми ними делать?

Дочь сама поставила чашки, нарезала колбасы, сыру, сварганила морковный салат: «Раз уж я тут…»

«Надо с этим кончать… Раз и навсегда…» – подумала Тамара Федоровна.

– Мама, – вдруг сказала дочь. – Не будем делать вид, что ничего не случилось. Тебе надо лечь на обследование… Не нужно паники, но и легкомыслия в таком деле тоже не надо…

– Хорошо, что ты сама начала, – ответила Тамара Федоровна. – А то ведь мне все-таки неудобно вас спрашивать, чего явились? Так вот, был у меня разговор на высшем уровне… Типичная перестраховка… Типичная! Была бы я – не я, слова бы никто не сказал, а тут, извините, должность заболела… Так что я, может, и лягу в больницу, но когда дела сделаю… Конец года… Все подбивают бабки… Время не простое… Потерпит больница…

Боже, как они все сразу успокоились! Как легко сняла она у них страх с души. Пили чай.

Внутри же болело. Сразу, как она их всех поставила на место, заболело. И вместе с болью пришло какое-то неведомое до сих пор любопытство, кто это с ней за столом? Что за народ? Именно так, отвлеченно, подумала она о самых своих близких – «народ».

Чувство отчуждения новым не было. Просто никогда оно не было таким всеобъемлющим, чтоб в него попал и Витя, сын. Теперь же и он был «народ», и его не было жалко, а было возмущение несправедливостью, что, когда ее не будет, эти чашки в горошек, и льняная скатерть, и прибалтийский атласный абажур, и все вокруг, а главное – они будут живы, будут так же сидеть еще много, много раз, а ее, которая все это сотворила своими руками, не будет. Осмыслить это оказалось вполне возможным, а вот прочувствовать было нестерпимо. Что она, не знала, что все смертны? Что всех нас, хороших и плохих, переживают чашки и скатерти? Знала. К себе не относила. «Мне некогда об этом было думать», – объяснила она себе. Они же пили чай.

Муж громко прихлебывал, и, как всегда, это было противно.

Дочь, как всегда, размачивала в чае печенье, на что тоже было неприятно смотреть, на это белое месиво в чашке.

Зять чай выпил залпом, с гримасой отвращения. Так он пьет все – и молоко, и водку, и сырую воду. Странное такое у него свойство.

Сын же пил из блюдечка. Пыталась отучить – бесполезно… «А для чего тогда блюдца?»

Есть простые вопросы, на которые нет ответа. Этот, про блюдца, из таких. На работе знают, как она свирепеет, если кто-то по неосведомленности вылезает с каким-нибудь детским вопросом. Те, кто с ней работает давно, уже не спрашивают, к примеру, зачем она борется за «красные уголки», если в эти уголки только силой кого-то можно поставить. Время же другое, время! Не «уголками» оно определяется. Но, может, это и неудачный пример… Ну, тогда еще один из простых вопросов… Зачем в мясных отделах висит наглядный плакат – как правильно разрубить тушу и продать ее соответственно разрубленному сорту, если сортов давно нет в природе?

Вот такие вопросы больше всего выводили Тамару Федоровну из себя. Или взять дочь… «Я не глажу трусы… Зачем? Кто их видит?»

Убить хотелось и дочь, и всех…

Сейчас сына, который пил из блюдца.

«Я их не люблю», – сказала она себе и встала, сказав, что устала и надо, мол, идти отдыхать.

Подошла дочь и прошептала тихо:

– Все-таки, что бы там тебе ни сказали твои ответственные товарищи, а провериться надо… Ну, что ты как маленькая?

– Ты боишься, что я умру? – в упор спросила Тамара Федоровна.

– А что? Я не должна этого бояться? – возмутилась дочь. – Конечно, боюсь… Что я, монстр какой?

– Не бойся. – Тамара Федоровна похлопала ее по плечу. – Я успею устроить твои дела…

Лицо дочери пошло пятнами, а потом гримаса, ненавидимая матерью с детства гримаса исказила ее лицо. Исхитрялась дочь как-то так сцеплять и растягивать губы, что напрягались жилы на шее и делалась она страшной, уродливой… Тамара Федоровна в детстве даже била ее за это. Ничего! В какие-то минуты – волнения ли, гнева – Ольга становилась похожей на кикимору болотную. Ну откуда это, откуда?

– Идем, Толик! – крикнула Ольга мужу. – Идем! – И пошла от матери с этим своим нечеловеческим лицом. Интересно, муж его видит? Тамара Федоровна даже выглянула из кухни. Сидит зять, обувается на табуреточке, не видит. Увидел сын, Виктор.

– Убери лицо! – сказал он сестре. Та тряхнула головой, убрала…

Хлопнула дверь, ушли… Зять уже с порога крикнул: «До свидания». «До свидания», – проворчала Тамара Федоровна в мойку.

Пришел сын, встал рядом.

– Ты… Это самое… – сказал он. – Сходи все-таки… Ерунда, конечно, я убежден… Но, как это говорится, береженого Бог бережет…

– Я неверующая, – ответила Тамара Федоровна.

– И зря, – засмеялся сын.

– Что за разговоры! – возмутилась Тамара Федоровна. – Знаешь, у себя в доме…

– Да ладно тебе, – махнул рукой Виктор. – Ты ж не на работе…

– А я всегда и всюду одна и та же… Пора бы знать свою мать…

– Ну, чего ты взвилась? Ты на нас кидаешься, будто мы в чем-то виноваты…

– Мать устала. – Муж вошел на кухню. – Брось ты эти чашки… Вымыли бы без тебя…

Сын ушел, а Тамара Федоровна повернулась к мужу.

– Только ты… Только ты, пожалуйста, не начинай все сначала… Ни в какую больницу я не лягу… Обойдется… А не обойдется, тем более смысла нет… Живем, как жили… Ни у кого ничего… Пошла сдуру на эту диспансеризацию…

Муж пожал плечами. Странно так пожал… То ли, мол, понимаю, то ли не понимаю… Неужели уточнять? Нет, конечно…

И снова была бессонница. Смотрела в потолок, думала: правильно ли все решила? А может, лечь и прооперироваться, не первая, не последняя… Чему-то уже врачи научились. Морозов – ас. Подождут две Бельгии, никуда не денутся… Но знала, что не ляжет… Была неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что это не поможет. Никоненко иначе говорил бы… У нее другой случай… Что ей предстоит? Боли? Не допустят… Худение на глазах у всех. Плохо… Это надо бы подготовить… Объявить, что она худеет сознательно, что у нее какая-нибудь там французская диета… Потеря сил? С этим она справится… Сама… Вся ее сила в воле… А воли ей не занимать… Сочувствие? Жалость? Вот это каленым железом, по всем и каждому… Этого она не стерпит… И начинать придется с семьи… Именно сюда произошла утечка информации. Надо будет прижать дверью Никоненко, чтобы взвыл, сукин сын…

Нет, она вполне в порядке… Голова ясная, паники в ней нет… И врала… Тамара Федоровна врала себе потому, что паника в ней не просто существовала, а билась как плененный тигр… И еще боль, которая охватывала ее всю, какая-то странная, не локальная, а всеобщая боль, которой в теле ее было вольготно и просторно, и она носилась по нему, боль, выискивая места, где она еще не побывала. Но если Тамара Федоровна не хочет в больницу, не признается в боли, как она получит настоящее обезболивающее? Если Никоненко… Он отслужит ей за длинный свой язык.

А боль возьми и пройди. Как пришла, так и ушла, и Тамара Федоровна даже уснула, крепко так, как давно не спала. И сон ей приснился, хороший сон. Будто она в каком-то очень красивом городе и что-то ищет. Какой-то магазин. И ее все посылают то туда, то сюда, а она выходит на одно и то же очень красивое место.