Владимир Рафеенко - Московский дивертисмент [журнальный вариант] Страница 2

Они шли вдвоем под холодным, но солнечным октябрьским ветром. Они подходили к дому ее мужа, который Патрокла, честно говоря, недолюбливал. И им нужен был какой-то формальный повод, чтобы в очередной раз войти в этот дом. Естественно, что повод этот был нужен скорее им самим, чем мужу. Но это и понятно. Мужьям до поры до времени вообще на все наплевать. А для этих двоих изобретение смешных поводов стало отчего-то едва ли не самым важным делом в жизни. Впрочем, не стоит забегать вперед.

Итак, что можно сказать для начала? Для затравки скажем, что он был нежным и трогательным, а она, соответственно, нежной и скромной. Ему было двадцать семь. Ей сорок два, и у нее был муж по имени Трахер, по-нашему Щелкунчик, который работал хирургом. Неизвестно, кого он оперировал. Хотя, нет, известно. Он оперировал женщин. Что-то связанное с яичниками, матками, вагинами. Перед его глазами, таким образом, всегда стояло что-то, с одной стороны, нежное, а с другой стороны, страстно им ненавидимое. Если хотите знать, так чаще всего и бывает. То есть у мужчин всегда сложное отношение к своей работе.

Ее звали Джанет. Надо уточнить, что так ее звал не Трахер, но Патрокл. Патрокл — этот самый мужчина двадцати семи лет. А Трахер звал ее Дусей. Дуся, говорил он ей, прекрати! Прекрати, сказал он ей в прошлый понедельник, водить в наш дом этого длинноволосого ублюдка! Он не ублюдок, возразила она яростно, тем не менее, покраснев до корней волос. А я говорю, что ублюдок! Это же мерзость перед Иеговой до двадцати семи лет работать дворником в том же самом вузе, в котором получаешь образование! А ты хотел бы, чтобы он работал дворником в твоей клинике? Она возражала, впрочем, как всегда, не по существу. Джанет прекрасно понимала, что приличного предлога для того, чтобы приводить Патрокла в дом к Трахеру, не было. Ведь, действительно, вот уже несколько раз он приходил, читал ей свои стихи и ел ее стряпню, а надо сказать, что, несмотря на ученую степень, готовить она умела и любила, хотя и делала это крайне редко. А главное, он смотрел! Как он на нее смотрел! Он смотрел на нее так, как Трахер не смотрел на нее в их лучшие годы! И как он касался ее, и как она бывала ему послушна!

Джанет была уверена, что Патрокл только так себя называл Патроклом, а на самом деле его звали как-то иначе. Возможно, его звали Иван, Жак или Салим, но его настоящее имя, которое стояло у него в паспорте и которое естественным образом было обозначено в его зачетных документах, ее никогда не интересовало. Она сразу согласилась на то, что он Патрокл и больше никто! Тем более что в их самый первый вечер в большом деревянном доме на берегу реки это было скреплено молчаливым уговором. Впрочем, она и сама чувствовала, что имя Патрокл ему идет, хотя, естественно, не смогла бы сказать, отчего это так, даже если бы и задала когда-нибудь себе этот вопрос. Просто, повинуясь своей любви, Джанет забыла любые другие ее имена.

Чем был славен Патрокл? Вернее, вопрос следует сформулировать следующим образом: почему его полюбила весьма состоятельная женщина, заведующая кафедрой романо-германской филологии, владелица шикарного “бэ-эм-вэ”, женщина, которая могла сделать без передышки двенадцать подъемов с переворотом на турнике и потом еще двадцать раз отжаться от пола? Женщина, которая пользовалась косметикой, стоившей дороже, чем все имущество Патрокла вместе взятое?

Все дело в том, что на этот вопрос нормального ответа нет. То есть на него можно ответить просто и однозначно, но тогда кино сразу закончится, все встанут со своих мест, выкинут в урну пакетики с попкорном, на ходу, допивая пиво, перебросятся парой слов с соседями по ряду и пойдут заниматься своими делами. Одушевленные городские смерчики, поднимающие то там, то сям небольшие круговороты пыли, тут же вберут в себя выброшенные на ветер билеты и поплывут, покачиваясь, от квартала к кварталу, лавируя между потоками машин, обходя пешеходов, озабоченных своими важными и срочными жизнями, бегущих под светофорами, ослепленных сверкающими окнами небоскребов и навязчивой уличной рекламой. И городское таинственное и бесконечное пространство лишится еще одной истории. И с нами не произойдет что-то хорошее и забавное. Значит, смысла никакого нет отвечать на этот вопрос однозначно.

Тем более что такой ответ был бы не самым честным из всех возможных ответов. Не самым честным и самым циничным. Поэтому мы и не будем отвечать на наш вопрос таким образом. Смысла просто нет.

На этот же самый вопрос о причине нежных чувств зрелой женщины к еще довольно молодому мужчине можно ответить иначе. Можно ввести в повествование фигуру Эрота. Причем не пошловатого смазливого паренька пубертатного периода, способного своими подкрашенными глазками и томительно шумящими крыльями по-настоящему возбуждать только зрелых мужчин, уставших от жизни. Но красивого доброго зверя, похожего на шарпея с крыльями, умного, начитанного и очень грустного. Надо также принять сразу как аксиому, что этот крылатый пес занят скорее новыми историями, чем похотью и ее производными. Ведь настоящий Эрос гораздо ближе к хорошей истории, чем к постели. Посему пусть эта история начнется так.

Осень горела ровно и трогательно, как неяркая свеча в темный ненастный вечер. И в этой осени, прямо в самом ее центре, над крышами современного мегаполиса летел меланхоличный шарпей и увидел Джанет, одиноко курящую “голуаз” в своем “бэ-эм-вэ” на привокзальной площади. Она была расстроена и плохо помнила, как попала сюда. Все дело в том, что ее привычкой с некоторых пор стало бесцельное кружение по улицам этого города. Особенно когда ей становилось одиноко и грустно. И вот теперь она, очнувшись после очередного автомобильного медитативного круга, подумывала, в какой бы клуб ей заехать, чтобы напиться, но при этом напиться вдумчиво и интеллигентно. А что это она такая убитая, подумал шарпей, странное что-то. Ну-те, ну-те, и присел на фронтон здания вокзала. Нормальная дама, не старая еще, профессор. И совсем никакая! Ерунда получается, продолжил шарпей размышлять вслух. А если подойти вдумчивей? Три европейских языка, мечты, смятения, отчаяние, печаль. Подъем-переворот, отжимания, одинокий душ. Ага, сказал шарпей, регулярный тоскливый душ! Солнечные лучи падают сквозь наклонную плоскость панорамного окна и освещают ее тело, окруженное миллионами разноцветных капель. Но она этого ничего не видит. Она вся во власти собственного одиночества и мрачного сосредоточенного самоудовлетворения, а чуть позже — горького плача на корточках под потоками теплой и мокрой воды. И мокрый висок бьется в такт стекающим с него струйкам. Такое ощущение, что на этом все закончено, ничего, пустота, одиночество. И все это притом, что есть муж. Да, сказал шарпей, всмотревшись, это Щелкунчик! Старая крыса! Узнаю твою стальную хватку! Щелкунчик и Фриц! Бедняга шизофреник, что же ты наделал, во что ты сам себя превратил!

В это же самое время Патрокл лениво шел из ниоткуда в никуда. Была суббота, а денег у него не было. Впрочем, ему и не нужно было денег. Он пришел на вокзальную площадь исключительно потому, что заслышал там звуки духового оркестра. Он шел на музыку инстинктивно, машинально, продолжая размышлять о том, каким образом Гефест ковал свои замечательные доспехи. Увидев платформы и рельсы, он подумал о поездах, что идут вглубь страны, все дальше и дальше от Трои, пересекая Скамандр и Симоис, наматывая бесчисленные мили на свои деревянные колеса, бьющие о деревянные рельсы. Деревянные рельсы, деревянные семафоры. Вокруг деревянных станций деревянные постройки. Деревянные мосты. Россия — страна деревянная. Внимание провожающих! На третью платформу третьего пути прибывает проходящий поезд “Владивосток — Троя”!

Толпы провожающих. Мужественные юноши бряцают щитами и копьями. Специальные вагоны для перевозки говорящих лошадей, легкая, но привычная истерика в рядах провожающих женщин. И наконец, “Прощание славянки”! Трам-там-там-трам-та-та-та-та-та… Гениальная музыка гениального народа. Народ ест дешевые пирожки с мясом и капустой, бросает пакетики из-под попкорна в урны. Ветер метет свинцовую метель времени.

Эта атмосфера — преломление солнечного света в низко бегущих облаках, ветер, сигналы авто, музыка, по третьему пути второй платформы ходит хозяин вокзала, зеленый тепловоз, пахнет креозотом, нагретым асфальтом, бензиновыми парами — предполагает два взаимоисключающих состояния. С одной стороны, из этого всего рождается умиротворение и покой, отстраненность и уверенность в разумности того, что совершается вокруг. А с другой стороны, надвигается уникальная, изумительная по своей достоверности, предельная и полновесная включенность в происходящее. И каждый волен выбирать состояние по себе.

В какой-то момент Патрокл, гонимый унылым шабатом, птичьим щебетом, духовой музыкой и желанием выпить холодного светлого пива, оказался в аккурат под Шарпеем. В голове юноши, переливаясь, мерцала жизнь и причудливым узором переплеталась с мифами, всемирной историей, лингвистикой и латынью. Шарпей вздохнул, вяло взмахнул бронзовыми, с синим отливом, крыльями, взбрыкнул двумя передними лапами, и невесомый золотой кирпич полетел с крыши здания прямо на голову Патроклу.