Миша Ландбург - Семь месяцев саксофона Страница 2

***

Улица опустела – людей прогнало знойное солнце, и теперь в городе белая, ослепительно-солнечная ночь. Пытаюсь представить себе тех, кто придёт в кафе вечером, а потом кладу к себе на грудь приёмник «Сони». Музыка племён Африки. «Давай, давай!» – подбадриваю я племена.

На стене напротив две картинки, вырезанные из журнала «Буль»; на одной брюнетка в одном лишь бюстгальтере, на другой – блондинка в одних лишь трусиках.

От африканской музыки щекотно и в животе, и в ушах, и в глазах. Прошу: «Бейте, барабаны, стучите, колотите!»

Моя мама барабанную музыку не переносит. У мамы – Шопен!

Мама часами слушает найденный в каком-то скверике диск и напивается до потери сознания – тогда на двери появляется клочок бумаги: «Не входи – у меня Шопен!»

Когда у мамы Шопен, не вхожу…

«Бейте, колотите!» – в Африке крепкие барабаны, выносливые племена, река Нил и проклятый город Суэц, где в танке заживо сгорел муж г-жи Шварц.

***

Выключаю приёмник – к чертям Африку! На книжной полке сидит дружище Мим; у медвежонка рожица одновременно и весёлая, и кислая, как у настоящих мимов в ночных клубах Тель-Авива.

– Ну, артист, что скажешь? – спрашиваю я.

Мим молчит, как настоящий мим, но я всегда знаю, о чём мой дружище думает…

– Считаешь, с выставкой обойдётся?

– Надеюсь, – молчит Мим, – надеюсь…

– А вдруг меня вытолкнут в шею?

– С твоей силищей ты сам кого угодно вытолкнешь, – думает Мим.

– Тебя бы не стал выталкивать – ты мой дружище.

– Я подарок от твоей матери-пьяницы.

– Так о моей маме не думай.

– Я думаю так, как думаешь ты.

– Так думать мне вовсе не хочется.

– И мне не хочется.

– Тогда не… – перевожу взгляд на блондинку, которая лишь в одних трусиках. У неё огромные, как у Орны из Нес-Ционы, груди. Вот у Ирис груди малюсенькие и умещаются в ладони. И зад у неё узкий, как у мальчишки. А вообще-то она псих. Однажды она едва не убила меня: дико вращая глазами, она дрожащими ногами обвила мою спину.

– Отдай мне его! – рычала она. – Всего, слышишь! Всё своё сердце отдай мне! Ладно, можешь не отдавать! Я сама вырву!

Ёё жадные зубы вонзались в мою несчастную грудь, отрываясь от неё лишь затем, чтобы сплюнуть набившие рот волосы.

– Ты уже, – стонал я, – ты вырвала моё сердце!

– О, нет! – Ирис сопела, как борец. – О, ещё нет!

Боже, тогда я едва не погиб; моё сердце могло бы валяться на полу, на котором сейчас валяются арбузные семечки. Что бы подумала о моём сердце г-жа Шварц?.. Прошлое хорошо тем, что оно в прошлом!

– Может быть, я просто шлюха? – спрашиваю у Мима.

– Ты не шлюха, – думает Мим. – Ты как все – порядочный.

– Все – порядочные?

– Конечно, только каждый по-своему…

Свешиваюсь с кровати и отжимаюсь руками от пола – пятьдесят отжиманий ежедневно. Мой командир, лейтенант Эфраим Кон, говорил, что слабые руки нужны только тем, кто возводить их к небу…

В окно видна телефонная будка; возле будки мальчик гоняется за собакой, а потом собака гоняется за мальчиком.

Морда Мима залита иронией. Ещё бы! Дни и ночи он проводит на книгах, и пусть не через голову, но всё же он кое-что впитал от Мудрости. Аарон Мегед, Амос Оз, Меир Шалев… Книги… Я позабыл о них. Окончил школу и позабыл. В школе приходилось кое-что читать, а на почте не обязательно… И в машине не нужно, и в кафе, и тогда, когда рисуешь лица… Ни к чему всё это… А Кучерявому книги нужны? А Ирис? А нашим министрам?

***

На тротуаре стоит соседка Мирьям. На ней красное платье в белый горошек.

– Повернись-ка! – кричу я из окна.

Густо покраснев, Мирьям послушно выполняет команду.

– С обновкой! – никогда не видел на Мирьям ничего иного, кроме стёртых джинсовых брюк.

– Ой, спасибо! – кричит Мирьям.

Ко мне вдруг приходит мысль: девушка, на которой красное платье в белый горошек, должна непременно принести удачу.

– Могу взять с собой на выставку! – предлагаю я. – Хочешь?

– Ой, конечно!

Отойдя от окна, подхожу к треугольному столику, на котором четырнадцать портретов. Считаю, что цифра 14 в придачу с красным платьем в белый горошек – явный намёк на везение…

Я знаю: существует Судьба и существует Удача, и вполне возможно, что сегодня вечером…

Переглядываюсь с Мимом и принимаю испытанное солдатское решение – засыпаю легко, без видений, а когда просыпаюсь – за окном ожившая улица. Стягиваю со стула рубашку и, собрав рисунки, говорю Миму:

– Пора мне.

– Помолюсь за тебя, – молча предлагает Мим. – А ещё могу подержать фигу…

– Лучше помолись, – говорю я.

***

Мирьям ждёт возле подъезда.

– Не поздно передумать, – говорю я девушке.

– Ой, – говорит девушка, – ни за что! Я помолюсь за Удачу.

– Лишнее это – молитву за Удачу взял на себя мой дружище Мим.

– Всё равно: молитва за Удачу помешать не может!..

***

У входа в кафе «Будьте здоровы!» сидит в плетёном кресле Офира. Её ноги, как обычно, широко расставлены. Сегодня на ней трусики жёлтые.

– Как дела? – спрашиваю.

– Тьфу! – лицо Офиры под густой, небрежно положенной краской задумчиво-мрачное. – Тьфу!..

– Прискорбно, – говорю я.

– Тьфу сплошное!.. – Ноги Офиры раздвигаются ещё шире, и теперь вход в кафе практически перекрыт.

– Это Мирьям, – говорю я, прикрываясь девушкой, словно пропуском.

«Сейчас ворота захлопнутся!» – предполагаю я. Офира бросает жалкий взгляд на Мирьям и коленки сдвигает.

– Путь открыт, – шепчу я в ухо Мирьям.

– Шлюха, – бормочет Мирьям. – Старая шлюха!

– Неправда, – мне неприятен акт несправедливости. – Офира моя ровесница, и, кроме того, я уважаю её, как должно уважать учителя…

– Могу себе представить, чему она учила…

***

Возле дальней стены замечаю хозяйку кафе, г-жу Плоткину. Рядом увивается Кучерявый. Указывая на нас, он что-то шепчет на ухо хозяйке.

– Присядь туда, – говорю я Мирьям и указываю на столик у входа. – Сиди и смотри, как выглядит выходящая замуж жаба.

Подхожу к г-же Плоткиной и молча кланяюсь.

– Можешь выбрать стену и развешиваться, – небрежно бросает Кучерявый. – Г-жа Плоткина решила рискнуть. Разумеется, нас угостят ужином.

– Ужин? – растерянно говорит хозяйка. – Какой ужин?

– С вином! – невозмутимо уточняет Кучерявый. – Желательно, с красным или… Впрочем, цвет вина значения не имеет. Художник Ашер Сегал и его друзья будут пить за ваше, г-жа Плоткина, счастье!.. Вы ведь понимаете, о чём речь?..

Какое-то время на лице г-жи Плоткиной такое выражение, будто она только что проглотила коронку зуба, но вдруг на её щеках выступает что-то неопределённо-радостное и слышится мощный разлив кваканья. Мне стоит больших усилий, чтобы удержать себя от искушения заглянуть в пасть невесты.

– Иди! – Кучерявый деловито поднимает бровь. – Ещё не хватало, чтобы стена не выдержала позора и рухнула раньше времени!..

Кланяюсь г-же Плоткиной и возвращаюсь к Мирьям, которая помогает мне развесить картины.

***

С появлением первого посетителя у меня что-то клокочет в горле, что-то замирает в груди, что-то щекочет под лопатками, но посетитель, не взглянув на стену, направляется к стойке бара.

«Бывает Судьба, – думаю я, – а бывает Удача!»

Под потолком тихая музыка – бархатный голос поёт по-английски «Люби меня, люби меня снова!»

Мирьям сидит прямая, напряжённая.

Тряся сверкающими кудряшками, Кучерявый подходит к нам и спрашивает:

– Что здесь делает Мирьям?

– Приобщается к искусству, – объясняю я.

– Искусству? – Прищурив глаз, Кучерявый подчёркнуто сомневающимся взглядом осматривает стену с моими рисунками. – Где здесь искусство?

– Пошёл вон! – тревожусь я, потому что никогда нельзя знать заранее, к чему может привести дурной глаз.

Гляжу на Мирьям: она молоденькая, свеженькая, чистенькая и, разумеется, что-либо испортить не может.

В кафе заходят одновременно человек восемь-девять. Музыка под потолком обрывается, и женский голос объявляет о выставке картин Ашера Сегала. Рисунки продаются. Цена умеренная. Расчёт вести с хозяйкой кафе, г-жой Плоткиной. И опять растекается музыка – саксофон играет так, словно его что-то смущает.

– Ой, глядите! – неживым голосом шепчет Мирьям и указывает на несколько человек, которые приближаются к моей стене.

«Только бы не очень близко…» – думаю я.

– Ой, Ашер!.. – Мирьям показывает на мужчину в белой рубашке и белых брюках. Тот внимательно разглядывает портрет монашки-негритянки, которую я рисовал в Иерусалиме – монашка стояла возле Яффских ворот и разглядывала толпу туристов. Меня влекло обрамлённое белым сукном лицо, на котором лоснились губы величиной со среднюю картофелину.