Юрий Герт - В метель Страница 2

— Саша, — говорила она, — тебя ценят, уважают и ученики, и учителя... Ты умный, ты все знаешь... Вон у тебя сколько книг, и каких... (Пока она ждала меня, ей попались на глаза книги, что стояли в углу на этажерке: Шекспир, Бальзак, Вольтер, Кант, Гегель...). Только ты, прости меня, живешь в каком-то выдуманном мире, и ребят тянешь за собой... Ты не хочешь видеть того, что вокруг... Ты этого не замечаешь...

— То есть?

— Например, меня...

— Тебя?.. Как же, Галина Михайловна... Очень даже...

— Нет, не замечаешь... Пока я не наступила на твою ногу валенком... — Она рассмеялась, и я вслед за нею. Мы оба хохотали, хохотали до слез, пока она не сказала:

— Давайте поцелуемся...

Мы поцеловались — через стол, она вытянула губы трубочкой и прикрыла глаза, смежив черные, круто загнутые ресницы. Синяя майка охватывала кружком ее короткую белую шейку, обтягивала туго плечи, руки, выдающуюся круглыми чашечками грудь...

Мы выпили еще, на этот раз нацедив чуть-чуть, поверх донышка, и чокнулись блеснувшими гранями стаканов — за метель, за нашу неожиданную встречу, за душевный разговор, выворачивающий наизнанку недавнюю прошлую жизнь.

— Ты, Саша, единственный человек, кто на меня не зарится...— Галя закрыла лицо ладонями, но тут же отняла их, глянув на меня в упор. — Мы жили в небольшом военном городке, возле гарнизонного полка, мой отец, провоевав всю войну, вышел из нее целым и невредимым, но на дивизионных учениях погиб... Столкнулись, как нам с мамой говорили, на повороте машины... У него был товарищ, подполковник, он жил одиноко, без семьи, без жены, детей... Он захаживал к нам, приносил гостинцы, сажал меня на колени, а мне было уже шестнадцать... Я пожалела его, и когда мамы не было дома, она работала в санчасти... Ты понимаешь, Саша, и не надо объяснять... А потом... То один офицер, то другой... Лейтенантики, майоры... Из нашего же городка... Им нужны были поблядушки... Я уехала в физкультурный институт, окончила его, но там нужны были не душа, не сердце, а тело... Вот почему ты показался мне чистым парнем, не козлом, как другие... Им только одного нужно — «нам, ведь, братцы, не рожать — сунул, вынул да бежать...»

— Не знаю, не знаю... У меня в Москве есть знакомая... Когда мы встречаемся, мы ходим в театр, консерваторию, на симфонические концерты...

— А ты думаешь, ей в постельку не хочется?.. И с тобой?.. И тебе — ее пощупать, погладить, помять?..

— Она хитро скосила губы, пронзительно уставилась на меня, в глаза, ее взгляд напоминал острый скальпель, режущий, полосующий на две части... Я отвел глаза.

— Ты не права, Галя. Для меня, как и для многих, женщина — это нечто возвышенное, таинственное, загадочное... Ты не права. Может быть, это от венской оперетты, которую я любил в юности... Изящные женщины, в длинных, до полу, платьях, узких в талиях, с красивыми прическами на голове, поэтичные, легкие, музыкальные... И мужчины — во фраках, элегантные, целующие ручки женщинам, расстилающиеся ниц перед ними... Женщина — богиня, чудо, спустившееся на нашу грешную, загаженную землю — ее радость, украшение, произведение искусства, созданное самим творцом... Что говорить о художниках — «Незнакомке» Крамского, «Венере» Ботичелли, «Полдень» Брюлова...

Я рванулся достать альбомы с репродукциями знаменитых художников, но Галя остановила меня, загородив этажерку.

— Я не такая... У меня нет платьев до полу, я ношу шаровары и куртку — спортивную одежку... Я другая, и хожу не по сцене, а по земле... Это вы ходите но сцене, реете где-то в облаках... А бабы и есть бабы, при чем тут Крамской или Ботичелли, так, я не ошиблась?.. Висюльки на ушах, колечки, бусы, платьица — все это чтоб заманить в постельку, положить мужика возле себя...

— Ну, нет... Моя московская недотрога не такого сорта... Мы с ней переписываемся не один год, а о постельке, как вы говорите, не было и речи... для меня важны ее мысли, а для нее — мои... Мы только один раз поцеловались — когда я уезжал на Север, и она пришла меня проводить на вокзал... Нет, было еще... Но всего лишь однажды...

За окном свистела, завывала вьюга. Ветер швырял комья снега в оконные стекла, они дребезжали — тоненько и натужно. Барак спал, и мы находились как бы в отрезанном от всего мира закутке... Мне вспомнился букет ярких, пунцовых роз, я покупал их на позднем ночном базарчике, расположенном на привокзальной площади, не торгуясь, и Алла дергала меня за руку, лицо ее было пунцовым, как розы, сложенные в букет... Он был огромным, этот букет, но я не мог остановиться, розы пьянили, возбуждали жадность, мне хотелось бы скупить их все, но денег у меня не хватало... Однако, в убогой квартирке, где жила Алла со своими родителями, букет роз выглядел экзотической птицей... Родители ее уехали в отпуск, мы были одни всю ночь — за накрытым столом. После поезда я под утро задремал, но проснулся от звякнувшей об пол тарелки, выскользнувшей у Аллы из рук... Она разбилась, раскололась?, Алла почему-то плакала, я в виде утешения поцеловал ее в щеку, в мокрые, текущие слезами глаза, но не осмелился прикоснуться к ее губам... Букет стоял на скатерти, накрывавшей стол, и выглядел залетевшей откуда-то с юга птицей...

По комнате нашей по-прежнему разгуливал ветер, Галя ежилась, я вскипятил чайник, налил крепкого чая, он обжигал пальцы, протрезвлял голову... Я видел букет роз на постланной на стол газете, среди консервов, тарелок с объедками, бутылкой недопитого спирта... Пока мы пили чай, я рассказал ей про букет роз, купленных на подъемные, выданные в институте...

— Какая она — беленькая, черненькая, рыженькая?.. — спросила Галя, глядя в стакан с чаем. — Красивая?.. Как же вы всю ночь провели вместе, а ее оставили целенькой?.. — Она сверкнула своими черными, как провалы, глазами и уперлась ими в меня. — Или вы меня морочите?.. Ни за что не поверю... Она перескакивала с «ты» на «вы», вероятно, от смущения...

— Вы можете мне верить или не верить, но так это было...

С минуту или две мы сидели молча. Мне вспоминалась Алла, холодные, как бы вмороженные в лед, чувства, которые я не смел нарушить. Все, что я мог себе позволить, это коснуться ее руки, точнее — локтя, когда мы сидели в театре и ее локоток, укрытый белым вязанным платком, лежал на смежном подлокотнике, — и то, как бы нечаянно... У нее были красивые, стройные ноги, полные в икрах, тонкие в щиколотках, но когда мой взгляд скользил по ним, она сердито краснела, особенно если я поглядывал на ее круглые, как полумесяц, колени, и тотчас одергивала юбку. Я смотрел на нее, подобно картине в Третьяковке, стоя перед портретами Тропинина или Крамского, смотрел украдкой, но она, перехватив мой взгляд, краснела, и я себя чувствовал наглецом, приникшим к банной щелке... Мне нравился ее выпуклый лоб, ее мягко очерченный профиль, ее отливающие жемчугом глаза, ее черная прядка, вьющаяся над виском...

— Отвернись... — Галин голос, тихий, с придыханием, прозвучал почти шёпотом.

Я отвернулся, отошел к окну, за которым по-прежнему мела и свистела вьюга. Я слышал шорох. сбрасываемой одежды, слышал, как повизгивала сетка на кровати, слышал, как она укрывалась, укутывалась в одеяло, небрежно накрывавшее мою койку.

— Иди ко мне... — раздалось за моей спиной.

Я обернулся. Она лежала, свернувшись калачиком, натянув одеяло до подбородка.

— Согрей меня, мне холодно, я замерзла...

Ее рука выпросталась из-под одеяла и свисала с кровати почти до пола. Она была белая, нежная, призывная, с маленькой ямочкой на внутренней стороне, против локтя.

Что-то вспыхнуло во мне, смутило мысли, захлестнуло голову... Кант, Гегель, Шекспир — все потерялось, исчезло, провалилось к черту... Галя лежала в моей постели, сверху накрытая одеялом, раскинувшая черные, блестевшие кудри на моей подушке, она звала: «Иди ко мне...» Под одеялом было ее тело, сжавшееся в калачик, жаждавшее тепла, моей ласки...

Я не мог совладать с собой. То ли спирт вскружил мою голову, то ли кровь стучала в висках... Я думал — если можно назвать это «думал» — только о том, как сдернуть с нее одеяло, обнять, прижаться всем телом к ее телу... Она смотрела на меня угольно-черными, расширившимися зрачками, они наблюдали за мной, они ждали ответного призыва...

Все, что было в Москве, отступило, растворилось в прошлом. В этот момент его как бы не существовало. Хищное, дикое животное, которое я носил в себе, ожило, вздрогнуло, зашевелилось, выгнуло дугой, по-тигриному, спину, насторожило торчком поднятые уши и приготовилось к прыжку...

— Пощупай, какие холодные у меня ноги... Согрей...

Ока повернулась, легла на спину, чуть раздвинула колени... Ее нога, краешек, с розовыми, прижатыми к ступням, пальчиками и розовой, похожей на розовую раковинку пяткой, приоткрылась, вылезла из-под приподнявшегося одеяла...

— Пощупай, пощупай...

Я коснулся ее ноги, она была теплой, даже горячей, так мне показалось... Я не помнил себя. Я приник щекой к ее лодыжке, к ее мускулистым, расслабившимся икрам...