Руслан Киреев - След Юрхора Страница 2

Вот почему: «У меня опасный возраст, — говорю я. И прибавляю: — Папа должен заниматься мной больше, чем тобой».

— А на меня Елена Аркадьевна жаловалась, — хвастается она.

— И что с того?

— А то! — И гордо выставляет ножку. Туфли у нее модные, на каблуках — в ее возрасте мне разве купили б такие! — Если учительница жалуется на ребенка, то родители должны уделять ему повышенное внимание. Ясно тебе, Женечка?

Вот оно что!

— Ничего, — говорю. — У тебя и так все пятерки.

— А вот и не все.

— Четверку, что ли, получила? — Для меня четверка — это уже потолок.

— Не четверку.

Я смотрю на нее с интересом.

— Трояк?

Маленькие руки в кольцах уперты в бока, а ножка фасонисто поворачивается на каблуке туда-сюда.

— Ну уж не двойка? — И самой смешно от такого нелепого предположения.

Из-за четверки сестра устраивает дома истерику, черкает тетрадь, а потом садится и все от корки до корки переписывает без единой ошибочки.

— Не двойка, — отвечает она и томно опускает глаза. И вдруг по всю глотку: — Кол! Ясно тебе? Кол!

— По поведению? — догадываюсь я.

Она снова опускает глаза, снова туфелькой вертит.

— Неважно, по чему.

Конечно, по поведению. На уроках крутится и болтает, вырывает волоски у своего соседа Чижикова, который якобы сделал ей предложение, а однажды, спрятавшись под парту, потихоньку разрисовала фломастером новенькие сандалии другого мальчишки, который, если верить Ксюше, тоже сделал ей предложение. Вот и появляются время от времени среди ее пятерок пары (а теперь, значит, еще и кол) по поведению.

Папа с мамой относятся к этому спокойно. Они даже корят ее, что слишком уж жаждет стать отличницей. Зато меня пилят за тройки. Стало быть, меня и воспитывать надо. Стало быть, не с ней, а со мной должен идти на прогулку папа.

Сам он не вмешивается в наш спор. С деловым видом перекладывает на стеллажах книги. Притворяется! Разве не приятно, что дети ссорятся из-за него?

В конце концов встревает мама.

— А ну их! — говорит младшей дочери и машет на старшую, то есть на меня, рукой. — Пусть идут. Мы с тобой найдем тут чем заниматься.

Заговорщицки звучит ее голос. Ксюша моментально улавливает это, и глаза ее расширяются.

— Чем?

— Найдем чем, — обещает мама таинственно.

Ксюша пытливо глядит на нее, потом подбегает и что-то горячо, быстро шепчет на ухо. Маме щекотно, она улыбается, а Ксюша, отстранившись:

— Да? Мама, да? — теперь уже громко.

— Ну да, да… — И смеется и поглядывает на меня: не обижусь ли на их секреты?

Я не обижаюсь. Чем они могут заниматься тут, как не шитьем очередной юбки? Это и есть секрет. Ради нарядов Ксюша готова пожертвовать всем, в том числе и прогулкой с папой. Вдвоем уходим и даже Топу не берем. А она надеется, она следит за нами исподтишка, по-лошадиному кося глазом на ошейник. Стоит мне или папе коснуться его, как она сорвется с места, заскачет, закружится, затанцует и не то что хвост — весь зад заходит ходуном от восторга.

Запись третья

ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Я догадываюсь, о чем говорит Ксюша с папой.

— А ты в детстве, — спрашивает она, — боялся глубины?

— Конечно, боялся.

Этого и ждала она. До сих пор, трусишка, не умеет плавать, хотя живем в пятидесяти километрах от моря. А гульгановская бабушка — и вовсе на берегу.

— Но потом научился?

— Потом научился.

Тоже хороший ответ. Но бывает лучше. Папа, например, плохо учился, а у нее одни пятерки, и вот она без конца уточняет: «А по русскому сколько у тебя было? А по математике?» И цветет, слыша: «Да так, троечка». Крепится-крепится и, не удержавшись, выпаливает: «А у меня пять!» Будто он не знает этого!

Я тоже расспрашиваю папу, но не про детство, нет, про отрочество, что ли. В общем, про тот возраст, в каком сама сейчас.

Его учеба не интересует меня. С учебой (и его и моей) все ясно. Да и не ходил он в девятый класс — поступил после семи в техникум.

— У папы условий не было, — напоминает нам всякий раз мама.

Не по душе ей антипедагогическая откровенность папы, который даже ради воспитательных целей не желает чуточку приукрасить себя.

А мне нравится, что не желает. Что говорит все как есть и никакие темы не считает для меня запретными.

Однажды мы целый вечер выясняли с ним, что такое компромисс.

— Вот ты, — говорил он, — с удовольствием шла бы сейчас не со мной, а с молодым человеком, И беседовала б не о каком-то там компромиссе, а о любви. Но так как молодого человека не видать пока что, ты довольствуешься отцом. И рассуждаешь с ним не про любовь, а про разные скучные материи. Это и есть компромисс.

— Я и про любовь могу с отцом, — отвечаю с улыбкой.

— Увы! Мой опыт в этой области скуден. Не нравился я девушкам,

— Никому-никому?

— Ну, почему никому? Некоторым нравился. Одна была выше меня на голову и писала стихи, в которых были такие строки: «Я пришла к тебе по морю, как по Млечному Пути». А от другой всегда пахло маринованными помидорами.

— Помидорами?

— Представь себе! Красными, с укропчиком…

Я облизываюсь.

— А что! — говорю. — Не такой уж плохой запах.

— Разумеется. Если он исходит от овощей, а не от девушки.

Я думаю: а чем, интересно, я пахну? Но сращиваю другое:

— А какие тебе нравились?

— Такие, как ты, — отвечает он.

Кажется, я даже краснею в темноте. Папа не скупится на обидные слова, если попадешь ему под горячую руку, но и на комплименты тоже щедр.

— Когда-то я мечтал пройтись по городу с такой вот симпатичной и умной девушкой, Черта с два! Они и близко не подпускали меня.

— Зато, видишь, теперь подпустили.

— Теперь подпустили. Терпение, брат! Рано или поздно одни наши желания отмирают, другие — осуществляются. Это как письма «до востребования». Если в течение определенного срока за ними не явился адресат, их отсылают обратно.

Некоторое время идем молча. Я размышляю над папиным сравнением.

— Но ведь тогда, — приходит мне в голову, — я никогда не узнаю, что в них. В письмах этих.

— Ничего, — успокаивает он. — Узнаешь, что в других. Тоже своего рода компромисс.

Я не подаю виду, но мне делается грустно. Не хочется, чтобы предназначенные мне письма ушли назад непрочитанными.

Запись четвертая

МУРАВЕЙ НА ГЛОБУСЕ

— Куда прикажете? — осведомился водитель почтовой тележки.

Я пожала плечами.

— Мне туда, — и показала вперед.

— Мне тоже.

Мы пересекли привокзальную площадь и двинулись вниз по бульвару.

— Вас зовут Маша, — сказал он.

Теперь мы ехали рядом. Вернее, ехал он, а я шла.

— Не угадали.

Дорожка была узковата, и нам уступали дорогу,

— А я и не собираюсь гадать. Я знаю точно. — Он улыбнулся, и так ослепительно блеснули на круглом рыжем лице ровные зубы.

— Но ведь и я тоже знаю…

— Не обязательно. Вы можете заблуждаться. Если ваши родители прошляпили, когда называли, то как вы можете узнать свое настоящее имя?

— А как вы узнали?

— Свое?

— Нет, мое, Ну, и… свое тоже.

И закусила губу. Получилось, будто я напрашиваюсь на знакомство.

Он вскинул руку — как раз под деревом были мы, — а когда опустил, я увидела веточку акации. Зеленую! Первое дерево, которое выбросило листву, — все другие были пока что голые.

— Меня зовут Иваном Петровичем, — сказал он и протянул мне веточку, как цветок.

Я взяла ее и, как цветок, понюхала,

— Очень приятно.

— Что меня зовут так? Или пахнет приятно?

Так со мной еще не знакомились. Некоторые, правда, заговаривали на улице, однажды водитель остановил специально для меня троллейбус, уже отъехавший от остановки, а в другой раз двое ребят подарили дрессированную стрекозу. Она была голубой, тоненькой и сидела на ухе одного из них. Он поднес палец, стрекоза перебралась на него, а уже с пальца — на мое плечо. Я шла и косилась, как Топа на ошейник. Возле дома стала. «Ну, лети», — и тихонько подула. Прозрачные, с синими прожилками крылышки покачались туда-сюда и снова замерли. Тогда я по примеру хозяина подставила палец. Выпуклый стрекозий глаз внимательно глядел на него, но, видимо, мой палец не внушал доверия. Пришлось отцеплять ее от платья.

— А мне подарили стрекозу, — похвасталась я дома. — Ученую!

Папа смотрел, смотрел на меня, и взгляд его вдруг затуманился. Я поняла, что он сочиняет сказку.

Ксюше стрекоз не дарят. Но зато ей дарят бананы, бусы и горячие бублики. А еще делают предложения, в ответ на что она, девятилетняя бандитка, выдергивает у мальчишек волосы и разрисовывает фломастером их сандалии. Полкласса влюблено в нее. Она не отвечает взаимностью. Другому отдано ее сердце. Я не могу назвать тут его имени, потому что тогда она не даст мне проходу, но оно, имя это, известно всем. Как и его веселые песенки (мне они тоже нравятся). Его усатое лицо знают даже те, кто никогда не смотрит телевизор. Но по улице-то они ходят, а значит, видят сумки с его изображением. Холщовые пляжные сумки с веревочками вместо ручек. В Гульгане на бабушкиной фабрике делают их.