Колум Маккэнн - Sh’khol Страница 2

В маленькой бухте Томас уже стоял по колено в воде.

— Дальше не ходи! — крикнула она.

В детстве она занималась плаванием, участвовала в соревнованиях и за Дублин, и за всю провинцию Ленстер. В ее комнате рядами висели медали. Вершиной стала чемпионская награда из Брюсселя. Поговаривали, что ей могут дать стипендию в американском университете. Разрыв капсулы плечевого сустава положил конец мечтам.

Летом, пока было тепло, она научила Томаса плавать. Правила он усвоил. Не нырять. Плавать только в этой бухточке, от края до края. Даже не приближаться к гранитной глыбе.

Дважды ей показалось, что он вот-вот заплывет за черную глыбу и выберется на глубокое место. Один раз, когда он увидел серфингиста, второй раз — когда мимо проплыл желтый каяк. Она замахала руками: все, милый, хватит. Хорошо?

Он вернулся на мелководье, поднимая вокруг себя фонтан брызг. Брызги летели прямо на нее. Он двигал руками совершенно по-чаплински.

— Перестань, пожалуйста, — тихо сказала Ребекка. — Ты меня всю вымочишь.

Он снова брызнул в нее, повернулся спиной и нырнул. Десять секунд, четырнадцать, пятнадцать, восемнадцать… Он всплыл ярдах в десяти, жадно хватая ртом воздух.

— Теперь вернись. Пожалуйста. Вернись.

Томас поплыл к глыбе. Его ноги в черных неопреновых ботах словно растворялись в море. Она смотрела на фигуру в гидрокостюме, плывущую под водой. Длинная, гладкая тень.

Стайка морских птиц пронеслась низко над волнами, словно дразнясь. Ребекка поежилась. Сделала еще один шажок к кромке воды, подождала.

Подумала: я совершила ужасную ошибку.

Сбросила куртку, нырнула. Холод оглушил ее с макушки до пяток, мигом забрался под кожу.

Едва выбравшись из воды, она сообразила: в кармане джинсов — мобильник. Вынула аккумулятор, вытряхнула воду из корпуса.

Томас лежал на песке, глядя в небо. Голубые глаза. Раскрасневшееся лицо. Пухлые губы. Вытащить его из воды оказалось довольно легко. Он не сопротивлялся. Она подплыла к нему сзади, бережно обхватила руками за плечи, сжала пальцы, потянула его на берег. Теперь он лежал и улыбался.

Она откинула мокрые волосы с лица и пошла прочь от берега, к скальному обрыву. Оглянулась. Почувствовала прилив облегчения: Томас шел за ней.

Дома она вдруг почувствовала себя полностью отрезанной от мира. Маленькие синие окна, яркая дверь из двух половинок. Томас стоял в луже посреди комнаты. У него тряслись губы.

Ребекка сунула телефон в пакет с рисом — на просушку. Запасного мобильника нет. Стационарного телефона — тоже. Сегодня Рождество. Алан, подумала она. Даже не позвонил. Мог бы позвонить заранее. Стоит только о нем подумать… Сейчас он в Дублине, со своей новой семьей, в их чисто прибранном доме, с их рождественскими украшениями, с их собственными проблемами. Взял бы и позвонил. Дело необременительное.

— А твой отец даже не позвонил, — сказала она, расхаживая по комнате.

Понимает ли он хоть одно слово, а если понимает, то проникают ли слова в его сердце: «твой отец», d’athair, abba? Что он слышит в них? Много ли вообще он способен уловить? Специалисты из Голуэя говорили, что его способность к пониманию минимальна, но до конца они все-таки не уверены; остается лишь гадать, что творится там, в его внутренних глубинах.

Ребекка потянула за язычок «молнии» на гидрокостюме Томаса, осторожно начала стягивать неопрен. Его кожа — гладкая, в мурашках. Томас положил голову ей на плечо. Она услышала, как он тихо всхлипнул.

Ей стало легче. Она притянула Томаса поближе к себе, почувствовала ключицей его холодную щеку.

— Милый, я просто за тебя перепугалась, вот и все.

Когда стемнело, они сели ужинать: индейка, картошка, сливовый пудинг, купленный в маленьком магазинчике в Голуэе. В детстве, в Дублине, она привыкла соблюдать традиции. Она первая в семье вышла замуж не за единоверца, но родители ее поняли. В конце концов, в Ирландии все равно почти не осталось евреев. Иногда она думала, что неплохо было бы и сейчас соблюдать праздничные ритуалы, но они почти забылись. Только смутное воспоминание, как на закате идешь по Ратгар-роуд и считаешь меноры в окнах. Год от года их становилось меньше.

В разгар ужина они надели картонные колпаки, вскрыли бумажные хлопушки, и она прочитала вслух шутки, напечатанные на листках из хлопушек. Ей — бокал порто, Томасу — стакан апельсиновой газировки. Коробка конфет Quality Street на двоих. Улеглись вместе на диван, в коконе тишины, его щека — на ее плече.

Раскрыла старую книгу в твердой синей обложке. Корешок слегка треснул. Надежда Мандельштам.

Томас щелкнул пультом от телевизора, взял консоль. Он порхал пальцами по кнопкам с виртуозностью пианиста. Может быть, его родители утопили в вине талант? Может быть, они когда-то смотрели на улицу из высоких окон консерватории, или писали новаторские картины, или уносились мыслями к вершинам поэзии? Она понимала, что это лишь сентиментальные бредни. Но, вопреки всему, рисковала надеяться. Вдруг в непролазной чаще его нейронов что-то слабо тлеет?

Рождественский вечер миновал незаметно. Темнота за окнами сгущалась. Перед сном она читала ему на ирландском отрывки из древних ирландских мифов. Мифы подобны музыке. У него беспокойно забегали глаза. Она обождала немного. Он был в смятении. В ярости.

«Ночная ярость» — так это называли врачи.

Она пригладила ему волосы, но Томас внезапно дернул плечом, его рука вскинулась. Локоть ударил ее в подбородок. Она ощупала кожу: кровоточит? На пальцах осталось красное пятнышко. Ощупала языком зубы. Целы. Ерунда. Может, завтра будет синяк. Опять придется объяснять кумушкам в деревенском магазине. Timpiste beag. Мелкая неприятность, не волнуйтесь. Na bac leis.

Она склонилась над Томасом, сложила руки треугольником, загораживая стену, — чтобы он не бился головой.

Его челка шевелилась от ее дыхания. Кожа — вся в пятнышках мелких темных угрей. Заря раннего созревания. Что будет через несколько лет, когда зов плоти окажется сильнее нее? Как удержать его? Как заставить его слушаться? Как усмирить?

Она придвинулась к нему поближе, он опустил голову, уткнулся в ее мягкую грудь. А через миг снова начал корчиться на постели. Его глаза распахнулись. Он заскрипел зубами. На его лице страх. Иногда ей казалось, что сквозь него прорастает ненависть.

Она достала из-под кровати красную шляпную коробку. Вынула эластичный шлем из черной кожи. На боку было написано серебряным маркером: «Килмакад Крокс творят чудеса!». Шлем носил Алан, когда занимался херлингом. Если Томас проснется и снова начнет корчиться, головной убор защитит его от ушибов.

Она приподняла ему голову, надвинула шлем, заправила волосы, застегнула ремешок под подбородком. Аккуратно разжала ему губы и вставила между зубами затычку-капу. Чтобы не раскрошил себе зубы.

Однажды он во сне укусил ее за палец, и она сама зашила рану двумя стежками. Старый трюк, которому она научилась у своей матери. На указательном пальце левой руки до сих пор виден шрам — маленький красный серп.

Она заснула рядом с Томасом на узкой кровати, проснулась в секундном недоумении — где я? На будильнике светились красные цифры.

Телефон, подумала Ребекка. Надо проверить, как там телефон.

Она взяла из холодильника бутылку белого вина, развела огонь в камине в своей спальне, поставила на проигрыватель пластинку Рихтера, взбила подушки, натянула одеяло по грудь, откупорила бутылку. Журчание белого вина, льющегося в бокал, убаюкивало.

Утром, когда она проснулась, Томаса не было.

Она сонно приподнялась, плотно завернувшись в одеяло. Солнце светило сквозь голые ветки платанов. Перевернула подушку прохладной стороной вверх. Удивилась: уже девять? Изо рта еще не выветрился вкус вина. На тумбочке — пустая зеленая бутылка. Легкое чувство вины, словно изменила мужу. Прислушалась: что там поделывает Томас? Телевизор не гремит. Видеоигры — тоже. По комнатам носится холодный ветер: окно распахнулось? Она встала с постели, закутанная в одеяло. Босые ступни обдало холодом с пола. Нажала на кнопку, воскрешая телефон. Тот на секунду мигнул экраном, пискнул и снова умер.

В гостиной пусто. Распахнула дверь в его комнату, увидела свисающий язык простыни. На полу — шлем. Скинув одеяло, она заглянула под кровать. Раскрыла настежь двери шкафа.

На крючке в гостиной, где висел гидрокостюм, ничего.

Верхняя половинка парадной двери по-прежнему заперта. Нижняя в панике качается на ветру. Ребекка, в одной ночной рубашке, нырнула под дверь. Вокруг дома — ломкая заиндевевшая трава. Холод прохватил пальцы на ногах. Его имя отскочило от верхушек деревьев и вернулось к ней обратно.

Трава больно хлестала по щиколоткам. Ветер наигрывал свою мелодию на трубах забора. Она уловила какое-то резкое движение на краю обрыва. Кто-то, словно согнувшись до земли, убегает прочь, бежит вниз вприпрыжку. Через несколько секунд фигура снова появилась, словно восстала из моря. Баран. Витые острые рога. Он умчался куда-то в поля, проскочив через брешь в каменном заборе.