Елена Георгиевская - Брошенный поселок Страница 2

У Боулза был рассказ о профессоре, который сдуру отправился в экспедицию, и арабы поймали его и вырезали язык. А потом, когда он окончательно сошёл с ума, и его увидели белые и спросили, что это за клоун, бывший профессор сбежал от них обратно в пустыню.

Спрашивается, зачем пытаться разговаривать с местными, если можно поставить забор, а если хочется изучить — достаточно посмотреть издали, краем глаза, и вот уже всё с ними ясно. Профессора — страшно наивные создания: ищут подробностей, всяких мелочей, чтобы обматывать их колючей проволокой теории. Сам Боулз, кажется, ни с кем, кроме своих мальчиков, особо не разговаривал в этом экзотическом аду.

На гербе Фарнкраутхофа папоротник, а в посёлке, расположенном чуть дальше, нет ни дорожных знаков, ни указателя. Если свернуть налево, будет другой посёлок, бывшие казармы, выкрашенные в ярко-зелёный цвет. Пустые здания для собак и людей без документов. Dir verfallen und verloren, schweigend sterben dich nur träumen[2], это так, к слову пришлось, на самом деле всё это шутка, эксперимент.

«Я не хочу говорить ни на одном из ваших языков. Оставьте меня в покое».

Introludia

Не станешь же ты отрицать, мой кармический брат — ибо у людей вроде меня не бывает так называемых «близких», лишь кармические братья и сёстры, — не станешь же ты отрицать, что есть существа, говорящие на языках человеческих и ангельских, а есть убожества, страдающие лингвистической инвалидностью?

Когда последние говорят о случившемся на самом деле: такого не было, не могло быть, — это не потому, что их жизненный опыт ограничен Садовым Кольцом: просто язык правдивого им недоступен, и они всюду видят враньё. Когда они наглеют до крайности, я мысленно желаю им, чтобы их дети утонули.

Не умеющие различать правду и ложь, позёрство и всамделишность, они интересуются только собой, не воспринимают советы мудрых, но видят себя в каждом книжном абзаце, рассказывающем о дураках.

Поэтому не узнавай себя здесь, чтобы я не подумала о тебе хуже, чем ты заслуживаешь. И пускай твои дни будут легки, словно полёт греха над мутной водой морали.

2

«Программа «Возрождение», разработанная «Rusformstoj Wosroschdenie GmbH», рассчитана не только на русских немцев из Германии, но и на их родственников, проживающих в дальних уголках Сибири, Казахстана и Киргизии. Она обеспечивает возможность приобретения нашими земляками недорогого жилья в Калининградской области, спроектированного и строящегося по традиционным немецким технологиям. Однокомнатная квартира (43 кв. м) стоит по льготному тарифу, обеспечиваемому программой, 19.900 евро…»

На самом деле квартиры такого метража стоили вдвое дороже. Переселенцам обещали выплатить «подъёмные» деньги по шестьдесят тысяч рублей на человека, но семье Фреймана перечислили только двадцать, на шестерых. Фрейман взял кредит наличными и думал, как рассчитаться, если из-за отсутствия постоянной прописки его ещё месяц не возьмут на работу. Не продлевали даже временную регистрацию, аргументируя отсутствием трудовой книжки.

Квартиру в Калининграде было снимать не на что, и Фрейман с дочерью уехал в область. С хозяйкой дома они расплачивались надомной работой. В августе в посёлок приехал журналист — делать материал для неполиткорректной газеты.

— Какова основная причина возвращения из благополучной страны? — поинтересовался он.

— Сюда едут идеалисты, они хотят на родину, — торопливо отвечал Фрейман. — Мы думали, что Россия уже другая, что мы тут нужны. В Штутгарте нам показывали документальный фильм о том, как хорошо в России, а сюда приезжаешь — автобусы уже в одиннадцать не ходят, светофоры после девяти вечера не горят, и это в центре, на Ленинском проспекте. Меня на работу вообще не берут. Причём молдаван, азербайджанцев, таджиков — берут, даже без прописки. Я электрик, вроде бы, не худшая профессия. Но всё, что я делаю по специальности, — прокладывание проводки вот в этом доме, который скоро рухнет! Я так хозяйке плачу за постой. Здесь же после того, как лесхоз отказался от посёлка, вся проводка сгорела. Была авария какая-то или что. Здесь дыры в земле, страшно выходить. Жена не выдержала — уехала с младшими детьми обратно в Германию. Квартиру в Баварии мы потеряли, теперь ей снова надо вселяться в общежитие.

Журналист был романтичным мальчиком с алхимической чепухой в голове. Он подумал, что немолодой мужчина — разумеется, не русский немец, а полуеврей — и его дочь напоминают не пролетариев из глубинки, а рабби Гиллеля и Мириам, только ни один гость не оставит им монету на подоконнике.

Девушка была очень смуглой, волосы у неё были не тёмно-каштановые, как у отца, а иссиня-чёрные.

— А почему вам не продляют регистрацию, а молдаванам продляют? — рассеянно поинтересовался мальчик.

— У нас денег на взятку нет. А в социальном центре открытым текстом сказали: зачем вы приехали, у нас своим работать негде? Сто двадцать тысяч безработных, и это только те, кто на учёте.

Мальчик промолчал: он тоже официально числился безработным, как почти все внештатники.

Из кухонного окна открывался вид на пасторальный пейзаж. Покосившийся деревянный, обтянутый колючей проволокой, забор нелегалов. Бетонный забор соседнего дома. На узкой асфальтовой дорожке — чёрная машина с жёлтой плашкой «Такси». Ни хуя себе, подумал корреспондент, горячей воды здесь нет, указателя нет, магазина нет, зато местные катаются на такси.

— Сюда много всего понаехало с тех пор, как снова появилось электричество, — усмехнулся Фрейман. — Берите документы — тут и наша переписка с генеральным консулом, и анкеты. Покажете редактору.

Размытые истрёпанные ксерокопии. В этой связи рекомендуем Вам до открытия представительства… Уникальный шанс возродиться… Мальчик прочитал: выродиться. Отец и дочь зашептались по-немецки; казалось, это ссора, замаскированная под разговор ни о чём.

Из окна соседнего дома выглянула цыганка в белом, захлопнула ставни и исчезла. Через минуту её платье уже мелькало во дворе. Она что-то осторожно передала водителю из рук в руки.

— У меня мать в РОО работает, — сказал журналист, — я у неё спрошу, нет ли в районе свободной вакансии для преподавателей немецкого.

— Мне девятнадцать лет, и у меня нет диплома, — ответила девушка по-русски с неуловимым акцентом, напоминавшим южный.

— Это никого не волнует. Вы всё равно гораздо лучше знаете немецкий, чем местные училки. И потом, из деревенских школ все сбегают. Если место освободится, я позвоню.

По паспорту её звали двойным именем: Christa Juliana.

Я стараюсь аккуратно расставлять в памяти слова по условному полузабытому порядку. Из слов вылетают гласные, всё превращается в витиеватый ивритский шифр. Из окна виден дом под глянцево-чёрной черепицей. Там никто не живёт.

Я хочу молчать. Но если я буду молчать, я никогда не вернусь обратно. Мать сказала бы, что это проклятое место, но я знаю, что проклятых мест не бывает. Просто люди — стадные животные: если с какого-то места ушло много народа, неважно, по какой причине, и осталось совсем мало — другие вряд ли туда потянутся.

В этом государстве забываешь, что такое читать книги. Мать говорила, что это самая читающая страна. В девяностые годы появились жёлтые газеты на русском языке, и их все читали. Кажется, в России тоже. Некоторые всё-таки читали другое — например, «Советский спорт», подшивки которого валяются у хозяйки в чулане, особенно последнюю страницу с кроссвордом, который никогда не заполнялся отгадчиком больше, чем наполовину.

Если ты приезжаешь в эту страну без денег, ты не будешь ничего читать.

Кроме газеты объявлений. С газетами в области серьёзные проблемы: типографская краска размазана, шрифт составлен из копошащихся блох, или это просто свет опять мигает. Скоро опять всё погаснет, очень хочется спать.

«Требуются подсобные работники… мужчины… требуется… в/о желательно, опыт от 2-х лет… требуется директор предприятия, мужчина, от 35 лет, опыт работы… Требуется мастер по ремонту сигнализации». Вот кем я хочу быть — мастером по ремонту сигнализации, а не убирать грязь за всеми этими мужчинами.

Почти засыпаю. Вижу, как вода в реке высыхает и раскалывается на сухие ломкие пластинки, похожие на диетические хлебцы. Вижу, что открываю глаза, и дом напротив превращается в блочную пятиэтажку с пыльными рифлёными стёклами лестничных площадок, а потом — в двадцатиэтажную башню. Секундой позже башня становится ещё выше, а потом пространство с обеих сторон как будто зашивают на живую нитку — вот и нет ничего.

Ничего не будет, и мне не придётся учить чужих детей чужому языку, и всё языки чужие. Я не хочу говорить. Оставьте меня в покое.

3

Утром отец вышел во двор с лопатой и начал выгребать из канавы шприцы с контролем. Хозяйка убралась наконец в свой чуркестанский ларёк в соседней деревне, пригрозив, что «если до её возвращения не станет чисто, все пойдут на хуй». Вдалеке, над глянцевыми крышами, стлался медленный дым — горели торфяники. Отец остановился передохнуть и увидел ментовскую машину и выходящего из неё лейтенанта. Однажды менты уже появлялись тут, вывозили с ничейной дачи цыган.