Грейс Пейли - Интерес в этой жизни Страница 2

Но чтобы починить мне холодильник — это никак. Каждый раз я терпеливо объясняла по телефону.

— Молоко скисло, — говорила я. — Мясо протухло! — Как минимум, шесть раз (а это шестьдесят центов), сидя в провонявшей пивом телефонной будке ближайшего бара — младшую держу на коленях, Барби барабанит в стеклянную дверь американским флажком, — слезно талдычила в бессердечное ухо секретарши: — Купила к празднику натуральное масло, так оно прогоркло.

Мне отвечали:

— Придется вам попытать счастья с другим мастером.

Пока я томилась дома в ожидании этого счастья, Джирард, наперекор моим запретам, пристрастился на нервной почве кататься туда-сюда на двери в ванную комнату, мечтательно объедая с потолка известку. Миссис Рафтери, едва глянув, сказала:

— Всыпать надо этой обезьяне, от мышьяка и то меньше вреда.

Но Джирард мой сын, и мне его судить. Это чревато страшными последствиями в будущем, хоть я и не знаю им названия.

От этих-то назойливых мыслей о том и сем, что можно предвидеть заранее, от наблюдений, когда я крашу губы, как день ото дня напрочь скукоживается моя физиономия, избавить меня явился из Джерси Джон Рафтери.

По четвергам Джон Рафтери так и так садился на электричку и ехал навещать свою маму. Об этом знал весь дом. Уже до завтрака в ней наблюдалось оживленье. С девическим задором распевались в полный голос ирландские песенки, звучавшие лишь по особо торжественным дням. Развешивая белье, она, зардевшись, вспоминала, каким необыкновенным ребенком был когда-то ее Джон.

— Спросите у сестер в воскресной школе, — говорила она, обращаясь к открытым кухонным окнам. — С тех самых пор не могут его забыть.

В тот вечер после ужина миссис Рафтери сказала сыну:

— Джон, что ты никогда словечком не перемолвишься со своей давней подружкой Вирджинией? Ей пришлось несладко, и она приуныла.

— Что ты говоришь? — сказал Джон и моментально, перемахнув два лестничных пролета, постучался ко мне в дверь.

— О-о, Джон, — сказала я при виде его со шляпой в руках, в белой рубашечке, при галстуке в синюю полоску — весь такой прилизанный, пай-мальчик из воскресной школы. — Здравствуй! Будь гостем, Джон, — сказала я. — Присаживайся. Да ты проходи! Ну как ты? Замечательно выглядишь. Нет, правда. Ну рассказывай, как жил все это время, Джон.

— Как жил? — переспросил он задумчиво.

И дал обстоятельный ответ, описав всю свою жизнь с Маргарет, включая женитьбу, детей, работу, вплоть до сегодняшнего дня.

Мне же похвастаться было нечем. Теперь, когда он у меня на глазах подверг предмет всестороннему рассмотрению, оказалось, что дни моей попусту спаленной жизни оставили по себе только позорный дымок, за которым как следует не разглядишь даже короткие, на полчаса, удачи.

— С другой стороны, — сказал он, — у тебя прелестные дети, что есть, то есть. Видные дети, Вирджиния. Красивая внешность — не пустяк, за такое всегда стоит сказать спасибо.

— Спасибо? — сказала я. — Дурости надо моей сказать спасибо, что завела четырех детей и вот сижу, брошенная мужем и в бедности, невзирая ни на какую внешность. С мужчины спрос невелик, но я-то могла бы вести себя поумней?

— Не будь так сурова к себе, Джинни, — сказал он. — Дети даются нам от Бога.

— Ты, вижу, по-прежнему большой дока по божественной части. Не даются берутся, и ты отлично знаешь откуда.

Он знал, а как же. Его лицо, и без того румяное, гуще залилось краской. Эта способность краснеть у Джона Рафтери с детских лет, из-за привычки прятать в себе так глубоко приступы злости.

Все-таки после этого он заговорил по-человечески, и я, разливая свежий чай, рассказала, что в свое время, как женщина страстная, нравилась мужу. Так было до тех пор, пока он не огляделся вокруг и не увидел, что эта жизнь в конечном счете сводится лишь к повторенью одного и того же. Придя к такому заключению, он постарался отстраниться от меня, оттолкнуть меня подальше. У него изменилось выражение лица. Он перешел на другие сигареты, до сих пор мы курили одни и те же. Выкинул две пары носков, которые я связала вручную. «Больше всего на свете ненавижу темно-синий цвет», — сказал он. Господи, да я бы их перекрасила! Я что угодно сделала бы для него, если б он только не погнушался попросить.

— Славная ты была девочка в ту пору, — сказал Джон, имея в виду некие памятные вечера по субботам. — Славная девочка, отчаянная.

— Брось, — сказала я с досадой. — Какая я была тогда, как раз и привело к тому, что я имею теперь. Распущенная была. Будь у меня такая дочечка, я бы все руки об нее отбила.

В следующий же четверг Джон подарил мне прекрасную радиолу.

— Имей удовольствие, — сказал он.

Социальное обеспечение буквально лишилось речи. У нас, правда, не было пластинок, но проверяющий все равно посчитал, что мое жизненное бремя полегчало, о чем должным образом сделал запись страниц на двенадцать в своем блокноте.

В третий четверг он принес для Линды и Барби ходячую куклу (рост двадцать четыре дюйма); на карточке значилось: «Кукла для двух куколок». Он к тому же хорошо хлебнул у своей мамы, вследствие чего порывался танцевать.

— Тра-ля-ля, — напевал он, чинный и правильный, раскачиваясь на кухонном стуле. — Тра-ля-ля, убежим в поля… Любви отдай чуточек, — пел он, — оттай, дружочек… Вирджиния, — сказал он, — вы не подарите мне этот танец?

— Тс-с, наконец-то они у нас уснули. Прикрути радио, будь добр. Тихо. Мертвая тишина, Джон Рафтери.

— Дай я вымою тебе посуду, Вирджиния.

— Не говори глупости, ты же в гостях, — сказала я. — Я пока еще держу тебя за гостя.

— Мне хочется что-нибудь сделать для тебя.

— Ну скажи, что в жизни не встречал такой роскошной женщины, — сказала я, погружая руки до локтя в жидкость для мытья посуды.

На это он не отозвался. Сказал только:

— У меня на работе большие неприятности.

Потом я услышала, как он отодвигает стул. Он подошел ко мне сзади, обнял за талию и поцеловал в щеку. Повернул лицом к себе и взял за руки.

— Старый друг лучше новых двух, — сказал он.

Он поглядел мне прямо в глаза. Удерживая прямым и честным взглядом мое внимание. Легонько, ласково поцеловал меня в губы.

— Сядь, пожалуйста, Вирджиния.

Он стал передо мной на колени и положил мне на колени голову. Такое количество бурной деятельности не оставило меня равнодушной. Он поднял на меня глаза, словно собираясь навеки предложить мне руку и сердце, а предложил потому что был пьян — рискнуть своей бессмертной душой и утешить меня.

Сперва я сказала:

— Спасибо тебе.

Потом:

— Нет.

Мне было жалко его, но он — человек набожный, возглавляет родительский клуб в своем приходе, участвует в разного рода общественных группах помощи бедным, детям-сиротам и так далее. Я знала, что, засидись он у меня, чтобы предаться со мной любви, он не сможет отнестись к этому легко и кончит муками раскаяния, испортит себе всю оставшуюся жизнь. А вина будет за это на мне.

Так что я сказала — нет.

К тому же у Барбары такой чуткий сон. Проснется, чего доброго, думала я, забредет сюда и увидит, как по кухонному столу елозят мама и ее новый друг Джон со спущенными до колен штанами. Подобное зрелище может сказаться на ребенке пожизненно.

Словом, я сказала — нет.

Притом жильцы в нашем доме все поголовно обожают совать нос не в свои дела. И мне в тот вечер ничего не оставалось, как сказать — нет.

Но Джон, несмотря на это, пришел и в четвертый четверг. На этот раз — с платьицами, из которых выросли дочки Маргарет: нарядными, из органди, и сатиновыми, на каждый день. Умилялся, глядя, как Барбара с Линдой примеряют их, исправно охал и ахал, закатывая кверху голубые глаза.

Даже Филип, убежденный, что человеку отпущено ограниченное число «здрасьте» и их имеет смысл приберечь, не расходуя, до Судного дня, даже он сказал, припав к Джонову плечу:

— Ты почему не привезешь своего сына поиграть со мной? Мне никогда не с кем играть.

Это вранье. В доме, наверно, как минимум, семьдесят пять мальчишек, от бледно-розовых до умеренно коричневых, — как англоязычных, так и трещоток на испанском, крутых и кровожадных дружков Одинокого Ковбоя и тихонь, двойников Супермышонка. Нужен товарищ — выбирай любого из соседей.

Опять же Джирард тоже фрукт. Душа, тоскующая в одиночестве. Посмотрит на себя в зеркало и скажет:

— Почему я такой урод? И нос какой-то чудной. Никому я не нравлюсь.

И это вранье. Джирард пошел лицом в отца. Глаза такого цвета, как, знаете, мелкая слива бывает в августе. Мальчик с рекламной картинки. Свободно мог бы стать фотомоделью и зарабатывать хорошие деньги. Он мой первенец, и уж если он урод, то, значит, я подавно уродина.

Джон сказал:

— Не могу спокойно видеть, когда ребенок так мается… Что сестры-то говорят в школе?