Валерий Шелегов - Глаза отца Страница 2

Отец казачьей породы по линии матери, Пушкиной Христины Антоновны. На фотографиях в молодых годах с чернющими усами. Всю жизнь такие же усы — чернющие, носил в молодые годы и я. Подозрительно спрашивал народ, не крашу ли их я? Такие яро черные и блестящие, как уголь-антрацит. Невольно я подражал отцу. А подражать было за что.

Мама всегда воевала с отцом за выпивки. Но без ненависти, с какой-то особенной гордостью всегда рассказывала о том, чего я не мог знать и видеть, когда меня еще не было на свете, и когда жил на Севере. Судьба меня вела по кругам адовым труда и познания, порой, так лукаво близко с отцовским пройденным путём и его замечательным опытом, что я диву давался: откуда во мне это?

Женился отец молчуном, молчуном увез маму в Таёжное на рудник «мыть моноцит», работал шурфовщиком в Саянах в Аскизском районе на Тёе. По тайге протаскал маму всю молодость, пока не родилась сестра. Маме можно поклониться земно за её верность отцу и терпение, за веру в него. Отец как-то, уже, будучи стариком, сознался: «…любил я твою мать всю жизнь, жалел. Вера её в меня помогала и шурфы бить, и обозы по тайге водить…»

— Драчливее твоего отца парня в деревне не было, — сокрушалась мама. — На праздник, было, хоть в новое его не одевай: никому не уступит. На шурфовке — всегда в передовиках ходил, и на гулянке первый. Ворот в зубы зверем схватит, тут уж его берегись. В клочья рубаху на нем изорвут, но не поддастся, отметелит любого. Я за отцом твоим — на гулянках — за себя не боялась…

Жена мне первые годы полуверы вязала. До первой драки. Всё «правду искал» и утверждал кулаками. А ведь понятия не имел тогда, что отец таким же «кулачным правдоискателем» в молодости был. Уехал из родительского дома учиться в Томск после восьмого класса. Улица и общежитие воспитывали. Однажды в отделение милиции меня забрали из общежития. «Думаем, кто там, в общаге погоду наводит?! — удивился старшина. — А тут и смотреть не на что». Да так ребром ладони по шее врезал без жалости, что запомнил я этот «урок» на всю жизнь. Росточка я был незавидного в юношеских своих годах. Тяжелый физический труд на Севере и подтянул к взрослой силе.

Порою мне мнится, что без отца рядом я и дня не жил. Его присутствие ощущалось знанием, что при любых обстоятельствах отец всегда поможет. Чему ему меня было учить? Жизнь в среде настоящих людей и мужчин всему научила. Сам уже родитель взрослых детей. Но взгляд его удивительных глаз возникал мгновенно в сознании так ярко и явственно, когда подходил в каких-то делах край, что совестно перед отцом становилось: и за бесшабашные молодецкие пьянки, и за обездоленных из-за моего «писательства» детей. Но хотел я того или нет, однажды, ясно поняв и поверив в свое дело, которое я делаю не час, не два, а теперь уже всю жизнь, судьба властно выдернула меня из намеченного мною круга.

Мое ремесло без крепкого образования не осилить. Отец сказал: «Учись, сынок, поможем с матерью». Не эти бы его слова, не его уверенность, что и это «дело» я освою добросовестно, не стал бы я биться три года подряд лбом в двери Литературного института. Теперь это очевидно: без поддержки отца — не пошел бы и по пути писательства. И не одна мне ведома творческая судьба, которая оборвалась на взлете без любви родителя, без его веры в своё чадо.

Вторым таким «Родителем» для меня стал в институте мой руководитель семинара прозы, профессор Михаил Петрович Лобанов. Человек удивительно похожий на родного моего отца. Не внешностью — глазами, мужественной сдержанностью, пониманием и любовью человека и к человеку. И все сердечные слова, сказанные об отце, в равной степени можно отнести и к Михаилу Петровичу. Редко так бывает. Но бывает.

Умирал отец тихо, никого не беспокоя своей адской болью. По ночам скрипел зубами, ворочался, не спал, смотрел пристально на светлое пятно на потолке — от фонаря с улицы. Апрель завершался, и необходимо было улетать на Индигирку. Билет на самолёт куплен, но покоя душа не знала. Отец бодрился, прожил он после операции два года. Я ночевал в его комнате на полу и тоже не спал по ночам. Молчали. Он тихо радовался.

— Теперь, сынок, я за тебя спокоен. — Хрипловато тянул он задумчиво слова. — Я — не смог тебе помочь, добрые люди помогли, квартиру тебе обеспечили. — Я понимал его. Молчали. Его мужские руки перевернули за долгую жизнь «земной шар», если весь уголь, какой он перекидал в топку, да мешки, которые проехались на его плечах сложить вместе — «по весу», уточнял отец. Великий труженик, он на копеешные заработки работяги, бережливостью мамы все-таки достиг в жизни, чего хотел. А хотел он немного. Бабушка рассказывала, что «Коля мечтал в подростках жить в городе, заработать на мотоцикл, построить свой дом». Дом отец построил не один, мотоцикл у нас появился, когда я пошел в первый класс.

Поездили они с мамой достаточно: жили в Кривом Роге, на Северном Кавказе в Невинномысске. Но неизменно возвращались в родные края, пока отец не остепенился, и не вошли они новосёлами в кооперативную квартиру. Отец страдал, когда звал меня с Севера домой. Ехать было к кому, но жить в двухкомнатной квартире родителей табором не получалось. Я и не ехал. Развал страны сделал переезд на родину вообще немыслимым. Безденежье было и там, хоть все разрушалось не так заметно. И благодарность отца «добрым людям» была не просто словами, а его выстраданной болью и облегчением от этой боли.

За пару лет до этого разговора с отцом, случилось в феврале на Индигирке вот что:

— «Валера, я знаю, что тебе тяжело. Приходи, потолкуем. Я тебе помогу». — Телефонный звонок этого человека был для меня нежданным и неожиданным. Мы даже не знакомы, только на расстоянии. Звал «потолковать» — Клейменов Николай Николаевич, председатель старательской артели, богатейшей в Якутии на Индигирке, известный среди золотодобытчиков не менее Владимира Туманова (друга Владимира Высоцкого).

Начался 92-й год лютыми оймяконскими морозами. Морозный пар над долиной Индигирки между высоких гор стоял такой густой, что в пяти шагах уже ничего не различишь. Рано утром пик температуры до шестидесяти: холод прошивает овчину полушубка до костей, дышать нечем от кислородного голодания среди гор.

Идти до базы старателей через весь посёлок, двухэтажная блочная контора артели в соседстве с Колымской трассой. Рабочий день у старателей с восьми, «конторские», собираются к девяти. Глубокая ночь для Крайнего Севера. Днем солнца нет, светает на три часа белого времени. Навершие зимы — февраль на Полюсе холода — огромной нашей планеты.

Кабинет председателя в двухэтажном доме, имеет отдельный подъезд с высоким крыльцом и глухой дверью. От окна — на длину кабинета до входа в контору, широкий стол. Клейменов сидел в кресле спиной к окну. И среди старателей он выделялся великаном Аттилой. «Вождь», в глазах соратников по золотодобыче. И «батя» — известный мне, по рассказам старателей. Полный кабинет людей. Галдеж.

— Тихо! — И наступила могильная тишина. Случись это летом, муху слышно стало бы. Здесь же вслед его голосу запели хрустальные брюлики на люстре под высоким потолком: такой грозно-мягкий баритон.

— Вот, Сан Саныч, пришёл русский писатель. У него есть то, чего мы с тобой не купим на всё наше золото — душа! Придумай ему должность, положи оклад и пусть он дальше занимается своим делом. Пустяками человека не беспокоить.

Сказал он это своему заместителю так ровно и просто, как давно решенный вопрос. Мне уступили край стола и стул. Заместитель подал через стол чистый лист бумаги.

— Распишись, но число не ставь, — попросил он. — Текст, напишем сами…

Народ схлынул быстро. Остались мы в кабинете с глазу на глаз. Клейменов поднялся из-за стола и протиснулся между столом и стеной к карте СССР.

— Валера, скоро русские начнут отсюда разбегаться. Тяжелые времена всех нас ждут. Вот карта страны. Ткни пальцем в любой город, и я куплю тебе там квартиру. Проплачу из своего, председательского фонда артели.

Я помолчал, пораженный таким предложением.

— За какие такие красивые глаза вы мне помогаете?

Мне, конечно, было многое известно о людях из среды старателей. Клейменов завидно, по отзывам людей, на порядок выше стоял своих коллег-председателей. Золотодобывающая артель — такая мельница, что любого сотрет в порошок, если станешь там показывать свой норов. И уж точно, работа там не для поэтов. Ты там «никто», и звать тебя там «никак». У Клейменова работать было безопасно людям в том смысле, что он сам любил неординарных людей, любил их выслушать и не обижал. А боялись его до обмороков и трепета. Гигант внешне, он и в делах и поступках никогда не проявлял мелочности, не жил злопамятным и сволочным. «Каждому — свое», вершил он справедливо.

Клейменов вернулся к окну, и всмотрелся в туманную ночь за тёмным стеклом. Идёт пятнадцатый год, а я таким его всё и вижу: Аттилой с густой, огромной, седеющей русой бородищей по грудь. С умными самородками глаз. Кряжисто рослого, лобастого, с залысинами, под спело льняными кудрями. Русский мужичище с Иртыша. Потомок казаков атамана Ермака. А редкий баритон голоса таков, что слушать звук произносимых им слов наслаждение для души. До этой встречи я однажды слышал уже его голос. После армии, жизнь с женой не заладилась. Решили развестись. В день предстоящего развода топтались мы с ней за деревцами северной акации во дворе поселкового суда, окна которого смотрели прямо с берега за дорогу в Индигирку.