Хулио Кортасар - Закатный час Мантекильи Страница 2

Вдруг что-то разом стронулось в душе Эстевеса и к горлу подкатил комок: из динамиков поплыло танго, играл хороший оркестр, может и самого Освальдо Пуглиесе [6]. Вот теперь Вальтер глянул на него цепко и с симпатией; Эстевес встрепенулся: может, соотечественник. Они, по сути, словом не перекинулись, так, два-три замечания насчет боксеров, нет, пожалуй, он уругваец или чилиец, но никаких вопросов, Перальта объяснил – яснее нельзя: сидели рядом – раз, оба – вот случай! говорят по-испански – два, и аут, точка!

– Теперь начнется самое оно! – сказал Эстевес.

Все повскакали с мест, несмотря на негодующие крики и свист, в левой стороне – рев, шквал аплодисментов, летящие вверх соломенные шляпы, Мантекилья вбегает на ринг, и свет прожекторов становится как бы ярче, но теперь все головы повернулись вправо, где пока ничего не происходит, на смену овациям – накат выжидательного гула; Вальтеру и Эстевесу не виден проход к другому углу ринга, внезапная тишина, и за ней – многоголосый вопль, да, теперь они оба видят белый халат у самых канатов: Монсон спиной к ним переговаривается со своими, Наполес направляется к нему, едва заметный приветственный кивок под вспышки магния, судья ждет, когда чуть опустят микрофон. Понемногу зрители усаживаются, лишь одинокая шляпа отлетает далеко в сторону, и кто-то забавы ради кидает ее обратно – запоздалый бумеранг без единого отклика, потому что началась торжественная часть – представления, приветствия, Жорж Карпантье [7], Нино Бенвенути [8], французский чемпион Жан Клод Буттье, аплодисменты, фотокамеры, вскоре ринг пустеет, величественный звуки мексиканского гимна, снова в воздухе шляпы, и, наконец, опережая аргентинский гимн, взвивается огромный сине-белый флаг. Эстевес с Вальтером сидят не шелохнувшись, но у Эстевеса холодок в груди, нет, он не вправе, это было бы оплошкой, ненужным риском, ладно хоть увидел, что поблизости нет аргентинцев, а те с флагом поют последние строки гимна, и сине-белое полотнище так сильно ходит из стороны в сторону, что туда устремились встревоженные молодчики-гориллы. Голос объявляет имена и весовые категории, секунданты за ринг!

– Чья возьмет, как думаешь? – спрашивает Эстевес. Он по-мальчишески поддался волнению, занервничал в тот миг, когда перчатки боксеров приветственно прикоснулись друг к другу, Монсон встал в стойку, вроде бы раскрыт, значит не в защите, руки длинные, как плети, худые, и сам чуть не щуплый рядом с Мантекильей, этот пониже, крепыш, вон уже сделал два пробных удара.

– Я люблю вот таких отчаянных, бросил вызов самому чемпиону, – сказал Вальтер, а сзади француз кому-то жарко втолковывает: преимущество Монсона – это рост; опять пробные удары. Н-да, значит, ему нравятся отчаянные, будь он аргентинец, не сказал бы такого, но выговор? наверно уругваец, спрошу у Перальты, хотя тот не скажет. Одно ясно – Вальтер во Франции недавно: когда толстяк, обнимавший жену, обратился к нему, тот ответил так невнятно, что француз досадливо поморщился и заговорил с сидящим впереди. Удар у Наполеса жесткий, точный, с тревогой подумал Эстевес, дважды Монсона отбросило назад, и он чуть-чуть опоздал с ответом, – Эстевес заметил – не иначе как оба удара его достали; похоже, Мантекилья понял, что его единственный шанс – удар, что «фехтовать» с Монсоном, – а это был его конек, – без толку, Монсон ловкий, быстрый, уходит нырками, и кулак Наполеса при его прославленной резкости все время повисает в пустоте, Монсон – раз, еще раз, прямо в лицо противнику, а француз сзади, уже распаляясь: видите, видите, как ему помогают руки; второй раунд, пожалуй, остался за Наполесом, зал притаился, там-тут, как бы некстати, раздавались одинокие выкрики, в третьем раунде Мантекилья выкладывался еще больше, ну ладно, подумал Эстевес, сейчас наш Карлитос покажет, а Монсон, отжавшись от канатов, гибким ивовым прутом летит вперед, удар левой-правой, и стремительно входит в клинч [9], чтобы оторваться от канатов, и жесткий обмен ударами до конца раунда, мексиканцы все как один стоят, сзади них вой, свист, все повскакали с мест – видеть, видеть, не пропустить!

– Красивый бой, че! – сказал Эстевес. – То что надо.

– Угу.

Оба одновременно вынули сигареты и, улыбаясь, протянули друг другу, щелкнула зажигалка Вальтера, и Эстевес, прикуривая, пробежал взглядом по его профилю и тут же посмотрел ему в глаза, ничего приметного: волосы с сединой, а на вид совсем молод, в джинсах, в коричневой спортивной рубашке. Студент, инженер? Один из многих, кто выдрался оттуда, но не сложил оружия, наверно погибли друзья в Монтевидео или в Буэнос-Айресе, а может, и в Сантьяго, расспросить бы Перальту, а зачем, им не свидеться больше, у каждого свой путь, разве что вспомнят когда-нибудь Мантекилью и этот вечер, а Наполес в пятом раунде уже шел ва-банк, все стояли, вопили, бесновались, аргентинцев и мексиканцев смыли волной французы – этим главное бокс, а не боксеры, наметанным глазом они ловили малейшее движение, игру ног, Эстевес вдруг понял, что большинство зрителей следят за борьбой с полным знанием дела, если не считать немногих болванов, которых приводят в восторг красивые, эффектные, но бесполезные удары, и которые ни бельмеса не смыслят в том, что происходит на ринге, где по-прежнему мелькает Монсон, ведет бой на разных дистанциях, наращивая темп, за которым все заметнее не поспевает Мантекилья; он отяжелел, оглушен и уже лезет в драку напролом, а в ответ гибкие, как ива, длинные руки Монсона, тот снова отжимается от каната, и раз, раз – град ударов сверху, снизу, точные, сухие. Когда зазвучал гонг, Эстевес снова взглянул на Вальтера, который полез за сигаретами.

– Что ж, не судьба, – сказал Вальтер, протягивая сигареты, когда не можешь – не можешь.

Говорить в таком грохоте было бессмысленно, зрители понимали, что следующий раунд, скорее всего решающий, болельщики подбадривали На-полеса – точно прощаются с ним навсегда, – подумал Эстевес с искренним сочувствием, теперь-то Монсон открыто нападал, шел на противника – двадцать нескончаемых минут хлесткими ударами прямо по лицу, по корпусу Наполеса, а тот все пытается войти в клинч, точно бросается в воду, зажмурив глаза. Всё, больше не выдержит, подумал Эстевес и, оторвав через силу взгляд от ринга, покосился на сумку. Сделай сейчас, когда все станут усаживаться, а то потом снова встанут, и сумка опять будет сиротливо торчать на скамейке, два сильных удара левой в лицо Наполеса, тот снова хочет войти в клинч, но Монсон, проворняга, мгновенно меняет дистанцию, уходит и, рванувшись вперед, бьет хорошим крюком в лицо, теперь смотри – ноги, главное – ноги, уж в этом Эстевес разбирается, вон как отяжелел, сел на ноги бедный Мантекилья, с трудом отрывается от каната, но где его прославленная четкость? А Монсон танцует, кружит по рингу, вбок, назад, прекрасный ритм, и – раз! – решающий удар правой прямо в солнечное сплетение! Гонг, едва различимый в истошном взреве, Эстевес с Вальтером – да! Вальтер сел, выровнял сумку, а Эстевес, опустившийся секундой позже, молниеносно сунул в нее пакет и, подняв пустую руку, с жаром замахал перед самым носом франта в синих брючках, который, похоже, мало что смыслил в том, что творится на ринге.

– Вот что значит чемпион! – тихо сказал ему Эстевес, уверенный, что в таком шуме все равно ничего не услышишь – Карлитос, язви их…

Он посмотрел на Вальтера, который спокойно курил, что ж, смирись, куда деваться, не судьба, – так не судьба. К началу седьмого раунда все стояли в ожидании гонга, и вдруг обостренная, натянутая тишина, а за ней – слитный вопль: на ринг выброшено полотенце. Наполес как пришит к своему углу, а Монсон выбегает на середину, победно вскидывая над головой перчатки, – вот это чемпион! – он приветствует публику и тут же тонет в водовороте объятий, вспышек магния, толпы. Финал не слишком красивый, но бесспорный. Мантекилья сдался, и правильно, зачем превращаться в боксерскую грушу Монсона, да, это полный провал, это – закатный час Мантекильи, который подходит к победителю и как-то ласково подымает перчатки к его лицу, а Монсон кладет свои ему на плечи, и они расходятся, теперь – навсегда, думает Эстевес, на ринге им не встречаться.

– Отличный бой! – сказал он Вальтеру, который, закинув сумку за плечо, покачивался на ногах, точно они одеревенели.

– Слишком поторопились, – сказал Вальтер. – Секунданты, наверно, не пустили Напо-леса.

– А чего ради? Ты же видел, как он «поплыл». Наполес – умный боксер, че, сам понял.

– Да, но таким, как он, надо держаться до конца, мало ли!

– С Монсоном не бывает никаких «мало ли»! – сказал Эстевес и, вспомнив о наставлениях Пе-ральты, приветливо протянул руку: – был очень рад…

– Взаимно. Всего доброго.

– Чао!

Он проводил глазами Вальтера, который двинул вслед за толстяком, громко спорившим о чем-то со своей женой. А сам пошел позади типа в синих брючках, явно никуда не спешившего; в конце концов их отнесло влево, к проходу. Рядом кто-то спорил о техничности боксеров, но Эстевес загляделся на женщину – она обнимала не то мужа, не то дружка, что-то крича ему в самое ухо, обнимала, целовала в губы, в шею. Если этот мужик не полный идиот, усмехнулся про себя Эстевес, сразу поймет, что целуют не его, а Монсона. Пакет не оттягивал больше карман пиджака, можно вздохнуть повольготнее, посмотреть по сторонам, вон как прильнула к своему спутнику молодая девушка, а вон те мексиканцы, и шляпы вроде не такие уж большие, аргентинский флаг наполовину свернут, но поднят над головами, два плотненьких итальянца понимающе переглядываются, и один торжественно говорит: «Gliel'а messo in culo» [10], a другой полностью согласен с этим кратким резюме; Й дверях толкотня, люди устало шагают по дощатым настилам в холодной темноте, мелкий дождик, мостки проседают под тяжестью ног, а в конце, привалившись к перилам, курят Перальта и Чавес, они как застыли: уверены, что Эстевес заметит, не выказывая удивления, а просто подойдет, как подошел, вынимая на ходу сигареты.