Евгений Боушев - Сердце капитана Страница 2

Копаем.

В первый день снимаем балласт. Это значит, что Шельма вызывает тяжелую технику, она сворачивает в сторону самый свежий пласт земли — тот, что относится к последним двадцати-сорока годам. Историков они пока не интересуют, а нам копать меньше. Работа в первый день самая нервная только для лаборантов, Шельмы и несчастного экскаваторщика — «тут копай, тут не копай, а этот колышек своротить вообще не смей».

По правде, начинается все немного не так. Сначала утверждается несколько бумажек, рисуется план раскопок, и специальными рабочими-берсеркерами роются специальные ямы. Ямы называются шурфами. А рабочие называются берсеркерами, потому что перед ударным трудом с кирками и заступами они выпивают по пол-литра, забивая все косяком. Мы ж все-таки молодые специалисты, как утверждает Шельма, поэтому понемногу срастаемся с древней мифологией. Берсеркеры, если помните, перед своими самоубийственными атаками заряжались настойкой из мухоморов.

Больше всего шурфы похожи на те ямы, что бывают под дачными сортирами. Разница в том, что в сортирные ямы летит всякое дерьмо, а берсеркеры, наоборот, вытаскивают всякое дерьмо из шурфов. Шельма смотрит туда с умным видом и что-то там кумекает. Но в первые, по-настоящему первые несколько дней, меня здесь не было. Где я был? А нигде.

Я бухал.

А Настенька кормила меня жареной картошкой, которую недоедал Пачина.

Сначала все складывалось вполне благополучно: на раскоп прикатил новый экскаватор «Беларусь», из него вылез жизнерадостный мужик в пятнистой рубахе и, пропустив с Шельмой по паре приветственных рюмок, полез в свой драндулет с криком: «Да я вам тут все за день перекопаю!»

Начал он резво, выворотив из-под земли неучтенный кабель в руку толщиной. На этом работа остановилась.

Наша бригада вмиг обступила первую находку, кто-то побежал за режущим инструментом. Лаборанты лихорадочно вспоминали где находится ближайший пункт приема металла.

— Ребят, а вдруг он под напряжением? — испуганно пробасил экскаваторщик.

— Сейчас посмотрим. Руби, Юрик!..

Кабель смотали, уволокли, и до обеда о работе никто и не вспоминал. Раскопная команда в полном составе загрузилась в подвал замороженной стройки и принялась приводить себя в одно состояние с дремлющими на солнышке берсеркерами.

Место вообще выпало красивое: на краю обрыва, над пересыхающей речкой. Вокруг пустырь, с незапамятных времен хранящий в окаменевшей глине следы огромных колес — то ли грузовиков со стройки, то ли немецких броневиков, раскатывавших здесь во время войны. С одной стороны легкую тень кидала общага какого-то института, с другой серыми прямоугольниками выступал из земли незаконченный фундамент.

Шельма с экскаваторщиком тихо разговаривали. Я подошел к ним.

— А что здесь раньше было-то?

— Свалка была — ответил экскаваторщик. — Сколько я себя помню, ничего здесь никогда не строили. Место заповедное, да и старики говорили — несчастливое. Так что, ничего вы здесь не найдете, парни. Один мусор, дерьмо и канализационные трубы.

— Кабель ведь нашли!

— Это сначала, — непонятно сказал экскаваторщик. — Большая беда всегда начинается с маленькой радости.

…Часам к трем протрезвевший Шельма вспомнил о том, что он начальник раскопа, и начал орать на экскаваторщика. Тот протрезвел не совсем и, выкинув из растущей ямы с десяток кубометров строительного мусора, наехал на торчащий огрызок арматуры. Железяка пробила колесо, и бравый «Белорус» со своим пятнистым хозяином уполз ремонтироваться, опираясь на ковш, как раненый скорпион.

Шельма плюнул и загнал нас в раскоп, вооружив кирками и ломами. Сам снял майку и вместе с берсеркерами принялся разбирать неведомо откуда вылезшую из-под земли кирпичную кладку.

Рабочий день близился к концу, мне все больше хотелось выпить. На работе нельзя — не позволяет воспитание. А вот после — святое дело. Особенно набив брюхо неперевариваемым супом, слушая музыку и впечатывая непослушными пальцами свою память в преступно белый лист на мониторе нутика. Да, возможно, я алкаш. Скорее всего, я алкаш. И ничего хорошего у меня не выходит, но я все равно сижу ночами, записывая то, что шепчет мне на ухо темнота, таким до крика знакомым голосом. Таким родным и бесконечно далеким. Твоим?

Таким безнадежно тихим, что, сколько ни пей — не услышишь и не вернешь.

Про это и вовсе рассказывать нечего.

Сказал мне в детстве смешной хромоногий дядька-алкаш, что у меня, мол, талант, который я зарываю в землю. Он-де не может спокойно смотреть на такое безобразие. Его из ресторана выносят, как мешок с удобрениями, и грузят в такси, а он все выёбывается и не может смотреть, как я, понимаешь, зарываю.

То, что дядька был известным журналистом, заставляло относиться к его словам чуть серьезнее, чем следовало.

Немного ответственнее.

Так я начал что-то писать.

В последующие три года рассказы мои обошли бесчисленное количество издательств, везде встречая пренебрежительное «интересно, но не ново». Разумеется, родные и близкие читали всё запоем и не переставали убеждать меня «не зарывать». Пытались запихнуть в литературный институт. Пытались отмазать от армии. В результате я отслужил своё, перебрался в областной центр и занялся компьютерами. Начал что-то почитывать, научился играть на гитаре. Постепенно хромоногий дядька позабыл о своем пророчестве. А потом и вовсе помер.

А у меня, наконец, появилась собственная оценка всего, что меня окружает, и тяга к созиданию. И способность посылать подальше. Ими я и воспользовался. Я работаю днем, а ночью пью и пишу.

И очень долго не могу заснуть.

Вы говорите — дар? Да пошли вы на хер!

Назавтра все начинается как обычно. Рабочие со следами алкоголя в крови вяло курят под наспех сколоченным тентом, хмурыми лицами врастая в безрадостное утро. Очередной «Белорус " резво въезжает на территорию раскопа, очередной жизнерадостный мужик выпивает «стартовую " с Шельмой и лаборантами и снова кричит «Да я вам тут все перекопаю!

На этот раз волноваться нечего. После вчерашних танцев с кирками и лопатами работы почти не осталось.

Некоторое оживление вносит кучка девушек, пришедшая узнать у Шельмы, когда им выходить на работу. Девчонки занимаются перебором выкопанной земли, чтобы, не дай бог, не пропустить чего-нибудь важного. И наш коллектив они украшают здорово. Даже почти не пьют.

Хмурый Шельма отвечает в таком роде, что под работой можно понимать разные вещи, и работу он может им предложить сегодняшним вечером. Берсеркер Юрик добавляет «Один хер, ничего не найдем» и дружески отмахивается от них ломом. Девицы обижаются, потом успокаиваются и обещают еще зайти.

Шельма их не слышит. У него на личном фронте какие-то проблемы. Догадаться можно по тому, что он жрет не бутерброды из свежей газеты, а корейские национальные пирожки за пятнарик и с угрюмой рожей наблюдает в нивелир за окнами общаги.

На раскопе сонное запустение. Экскаваторщик что-то там ковыряет, Шельма считает бабочек на кружевных трусиках на балконе, рабочие под навесом растаскивают миллиметровую бумагу на самокрутки и болтают:

— И правда, пусто здесь как на кладбище. Ничего не найдем.

— Да ладно! Платят — и хорошо.

— Это тебе хорошо. А мне находить интересно.

— Да ладно вам! — вклиниваюсь в разговор. — Не бывает так, чтобы ничего не откапывали. Раскоп ведь такое дело — если долго копать на одном месте, что-то непременно найдешь.

— Ага. Если материк через полметра не полезет.

— Тьфу! Плюнь! Типун тебе на язык…

Материк — это толстый слой глины кирпичного цвета. С откапыванием материка заканчивается работа, потому что ниже лежат только кости мамонтов и каменные наконечники стрел, а мы этим не занимаемся. Наша специализация — с шестого по восемнадцатый век. Другие эпохи начальство почему-то не интересуют.

— А вообще, черт его знает. Предки тоже не дураки были — если место им чем-то не нравилось, они могли туда даже срать не ходить.

— Чем же оно им не нравилось? Вон — речка, обрыв такой красивый… Чайки откуда-то прилетели…

— Не знаю, я насильник, а не предок. Только речка раньше считалась чем-то вроде дороги в мир мертвых, а крутые откосы — чем-то вроде трамплина в небо. Это ещё до крещения Руси.

— Ишь ты! Как по-писаному шпарит!

— И вообще, древние славяне считали всю природу вокруг живой. Не только вездесущий цикл — посев-прополка-сбор, но и реки, и поля, и лес, и даже каждый отдельно взятый пень. Предки поклонялись рекам, ручьям и священным деревьям, приносили им жертвы и даже гадали о будущем.

— Гонишь. Я читал, что древние славяне поклонялись десятку языческих богов и ставили деревянных идолов.