Валерий Зеленогорский - В лесу было накурено Страница 2

Вот такие истории мы читали в журналах «Корея» и «Корея сегодня», ну где Корея, а где мы.

Перед трибуной меня взбодрили парой ударов по щекам, и на минуту я пришел в сознание и даже пытался ответить на возглас трибуны «Да здравствует советская молодежь!». Я почувствовал, что это обращение лично ко мне, и попытался крикнуть «Ура!», но не вышло, организм исторг только остатки из желудка. Так и захлебнулась в моей блевотине моя комсомольская юность.

Мы миновали трибуну, дошли до угла, там стояли грузовики для сбора флагов и плакатов, там бросили всех: меня, членов Политбюро, флаги и прикрепленные цветы на палках, которые только что были очень востребованы. Люди пошли допивать по домам, я лежал на траве в тени грузовика: ног я не чувствовал. Вечером я ковылял на убитых туфлях с начисто сбитым верхом, носки тоже были стерты до ногтей, мама положила меня спать.

«Коварство и любовь»

В юности мне трудно было определить, кто я есть. Я не мечтал о подвигах, о славе – обычный молодой человек с заниженной самооценкой. Мне никогда не нравились очень красивые девушки, за которыми все ухаживали. Я понимал, что в условиях жесткой конкуренции я проиграю уже на старте. В спорте я достижений не имел: в пятом классе я пробовал заниматься боксом и освоил технические приемы, но в первом спарринг-бою получил по зубам и ринг потерял меня вместе с двумя зубами, оставшимися на полу рядом с моим телом. Потом был волейбол, где меня взяли не сразу, но целый год я тренировался дома, и на следующий год в секцию меня взяли. Я приходил раньше всех, был усердным. Самым большим достижением в спорте я считаю двухлетнее исполнение обязанностей старосты секции. Я неуверенно чувствовал себя в воздухе над сеткой, терялся, а на земле, где я мог быть защитником, тоже получалось не очень из-за отсутствия командного духа и крайней неспособности к силовым единоборствам. Мы, евреи, народ сухопутный, морями ходим редко, т. е. один раз – но как!!!

К пятнадцати годам со спортом было покончено. Остались только книги, которые замещали все. Читая их, я был и Гераклом и Прометеем; читал я много и жадно, библиотека была рядом с домом на фабрике, где работала моя мама. Подбор был в ней отличный: библиотека комплектовалась с 30-х годов, пережила войну, имела в своих фондах дореволюционные издания издательства «Академия», издательства Сытина, была даже полка со стенографическими отчетами ленинских съездов ВКП(б) с прямой речью Бухарина, Троцкого и других врагов народа. Это я читал, пользуясь благорасположением заведующей, с которой я дружил всю жизнь и которой я обязан хорошим вкусом. Учебу я не любил, одноклассников тоже – я всегда противопоставлял себя коллективу, отличался крайним индивидуализмом и не раз был осужден пионерским и комсомольским сообществом за барское отношение к классу, а потом и группе в институте. Единственное, что мне нравилось в школе, – это вечера с танцами в актовом зале под прицелом школьных учителей. Девушки стали интересней книг, и пора было переходить от теории к практике. Юноша я был робкий, в плейбоях не ходил, талантов не имел: котировались спортсмены и бандиты, а остальные не очень. Но героев было мало, а свободные девочки, которым не достались герои, довольствовались серыми мальчиками в толпе, одним из которых был и я. Особым успехом пользовалась девушка рубенсовского типа по фамилии Ширякова. В свои пятнадцать лет она имела крупные формы, но лицом «Мадонной» Рафаэля не была, совсем наоборот. Все шептали, что она трахается с физруком, и это влекло к ней многих. Особо ценились танцы: медленные, танго, желательно без слов, чтобы не отвлекаться от обмена энергией со звездой танцпола. Она была нарасхват; ее хватали и тащили в круг, где она разрешала себя обнимать. Были мастера, которые успевали в танце подержать ее за грудь размером с пол-арбуза, при этом она смеялась, как лошадь. Я умирал от желания, но очередь никак не подходила, и тогда я пошел на хитрость. На школьных вечерах того времени была такая форма коммуникации – игра под названием «Почта». Выбиралось два почтальона, которые носили записки от мальчиков к девочкам и наоборот. Я написал записку нашей Памеле Андерсон, где воспел в стихах, подражая Маяковскому, ее перси, и написал все это в форме жесткой эротики, на грани порнографии, с рисунком, достойным стен мужского туалета. Письмо было анонимным, но девушка провела исследование возможных корреспондентов: спортсмены и хулиганы были отброшены, из ботаников она выбрала меня и не ошиблась. Ближайший «белый танец» был для меня, как первый бал для Наташи Ростовой. Я боялся, что девушка идет ко мне, чтобы дать в морду, но душа женщины – потемки: она пригласила меня, обняла, как Мадонна младенца, и я поплыл, обняв ее руками и ногами. Мир открылся для меня: вот я на зеленом лугу, дою корову с лицом Ширяковой, и капля спермы звенит в ведро. В школе был специалист по сексу Коля Морозов, он был опытным человеком, известным рассказом, что в 13 лет в деревне он потерял девственность с помощью двоюродной сестры, студентки пединститута. Коля объяснил мне, что мужчине на всю жизнь отпущено ведро спермы, так вот в первом танце туда упали первые капли. Музыка кончилась, и я вернулся в действительность с мокрыми трусами и вспотевший от напряжения. Отдохнув от пережитого, я послал следующее письмо прелестнице с предложением встретиться и продолжить дойку. Письмо было доставлено, и я получил ответ, что завтра в семь часов меня хотят видеть возле театра. Была зима, я считал себя неотразимым в пыжиковой шапке, которую мне отдал папа на первое свидание. Он очень гордился ею, и дополнительно к шапке я надел плавки, чтобы моя эрекция не была столь очевидной. Я пришел раньше и нервничал, не представляя, как это пройдет. В 19.30 я вглядывался в даль, автобусы подъезжали, но ее не было. Через минуту, в апогей моего ожидания, я получил сокрушительный удар по голове; в результате тело взлетело и приземлилось моментом на снег, драгоценная шапка улетела в другое измерение и там же осталась. Несколько ударов ногами в область, прикрытую плавками, завершили встречу с любимой. Коварство в любви было для меня новостью. Моя девушка поделилась со своими друзьями-хулиганами о моем непристойном предложении, и они решили восстановить поруганную честь девушки, а заодно, в качестве бонуса, они получили шапку нашей семьи, обезглавив одним ударом меня, папу и старшего брата.

С разбитой рожей и без шапки я вернулся домой, горько сетуя на отсутствие гармонии в мире людей. На следующий день в школе я был антигероем, вся компания ухмылялась, а девушка гордо прошла мимо меня в развевающихся одеждах. Урок пошел впрок. Писем я больше долго не писал ни женщинам, ни мужчинам – слова к делу не пришьешь.

И вот теперь, когда девушки, за которыми я ухаживал, уже начали умирать, я с благодарностью вспоминаю этот урок: шапки с тех пор я не ношу.

Вербовка с дальним прицелом

С органами я никогда не сотрудничал, но объектом разработки был, как многие наши соотечественники в период развитого социализма. В моей семье не было репрессированных, диссидентов или борцов с режимом. Родители говорили в детстве: «Держите язык за зубами, и то, о чем говорят дома, чужим знать нельзя». Папа мой был из Польши и советскую власть не впитал с молоком матери, прожив до войны в панской Польше, с антикоммунистической психологией. Он всегда отзывался с иронией по поводу светлого будущего и всех руководителей партии и государства, считал их долбоебами и бандитами. От него первого я услышал, что Гитлер и Сталин – одна компания и что они друг друга стоят. Он был жертвой раздела Польши и таким образом оказался в Советском Союзе. Он знал, что стало с польскими офицерами, и пустых иллюзий не питал. Дома он говорил что хотел, и мама всегда одергивала его по инстинкту самосохранения. Я сам читал, что можно «по истории», а что нельзя, особенно интересно – это деятельность ЧК-ОГПУ-МВД-КГБ. На людях, в школе и вузе я старался не болтать, был осторожен. Много интересного я узнал от своего преподавателя Валерия Ефимовича, милейшего человека, с которым я общался, несмотря на разницу в возрасте и с полной неспособностью к сопромату – предмету, им преподаваемому. Он был сын репрессированного наркома, пережил судьбу члена семьи изменника Родины, но относился к этому без злобы и ненависти, рассказывая об этом с присущим ему юмором. В семидесятые годы началось активное движение выезда в Израиль, появились «отказники» – люди, которых не выпускали, но при этом с работы выгнали, поставив людей в положение изгоев. За учебник иврита или посещения курсов иврита и изучение еврейской традиции люди получали срок, и борьба с инакомыслящими была передовым фронтом славных органов. В это славное время я служил в СА, и в один прекрасный день меня попросили зайти в особый отдел (армейская служба безопасности) для беседы. Я знал этого старлея, он вел себя развязно, его боялся даже командир полка; он всем улыбался и был рубаха-парень. В таком образе он меня встретил в своем кабинете. Он усадил меня за стол, открыл сейф, достал оттуда Библию и стал листать, как порножурнал. Потом спросил, читал ли я эту Великую книгу, я честно ответил, что не читал, а знаю сюжеты из антирелигиозной литературы Ярославского, Григулевича, забавного Евангелия Л. Таксиля. Он ответил мне, что я перечисляю говно, и предложил подержать книгу. Я не хотел оставлять отпечатков пальцев и сказал, что сейчас мне некогда, я читаю «Малую землю» и готовлюсь к сдаче Ленинского зачета. Первый раунд закончился со счетом 1:1. Во втором раунде он стал спрашивать меня о людях, которых я знал до армии, не самых близких, а просто знакомых; назвал несколько имен, спросил мое мнение о них – я дал им характеристики, при которых дают ордена людям, т. к. они идеологически выдержаны и морально устойчивы. Потом он вступил на зыбкую почву моих художественных пристрастий и стал выяснять, «нравится ли мне Солженицын, Булгаков, Аксенов». Я ответил, что читал, но люблю совсем другое: Иванов, Распутин, Белов и т. д. Потом он резко назвал фамилию моего соседа, младшего брата моего товарища, и спросил, о чем мы разговаривали в июле в третью пятницу 1972 г. в беседке во дворе после его приезда из Риги, где он с родителями провожал в Израиль своих родственников. Я сразу вспомнил этот разговор. Парень рассказал мне о своих впечатлениях, пересказал мне две книги («Архипелаг ГУЛАГ» и книгу генерала Краснова, довоенное рижское издание «От двуглавого орла к красному знамени»), которые он прочитал там за неделю. Его рассказ меня потряс. Наша встреча длилась часов пять, шел страшный ливень, а я слушал его рассказ с замиранием сердца.