Борис Можаев - По дороге в Мещеру Страница 2

А в ту пору я впервые добрался до Тумы. Село как село: однообразно длинная улица вдоль шоссе, эдак километра на три с гаком, дома деревянные, большей частью старые; магазины размещены то в старых лавках, то в длинных кирпичных пакгаузах – бывших торговых складах; и клуб похож на такой же длинный красный пакгауз. Церковь огромная, с белыми пилястрами, с высокой трехступенчатой колокольней, с хорошо сохранившейся наружной росписью. Изредка попадаются забавные дома с чешуйчатой кровлей, с резными коньками, с крыльями, с фигурными окнами. Посреди села огромный, в несколько звеньев двухэтажный дом под зеленой крышей с резными наличниками – старая гостиница. Новых кирпичных домов мало – раз-два, и обчелся. Некоторые из них двухэтажные из силикатного кирпича: райком да жилые дома для служащих. Что еще? Рынок посреди села, напротив железнодорожной станции; сопение да гугуканье тепловозов на путях, да высоченная труба кирпичного завода, как божий перст, грозит небу.

Остановился ночевать у первого секретаря райкома Василия Ивановича Мелешкина. Он был женат на Дусе Демидовой, моей однокласснице по потапьевской десятилетке. Потому и пригласил.

Жили они в бывшем поповом доме на каменном фундаменте из красного лесу. Хороший дом, особенно изнутри: потолки чистые, желтые – ни щелочки, как слитые, крашеные, шириной в полметра половицы, двери высокие двустворчатые – филенки резные с наплывами, массивные бронзовые ручки, печи кафельные белоснежные с надраенными бронзовыми отдушниками на цепочках, светлые обширные окна. Красота!

На столе грибки соленые да отварные, варенья разных сортов: черничное, брусничное, малиновое, моченые яблоки, помидоры свежие и розовое свиное сало толщиной в ладонь.

И воспоминания, воспоминания до глубокой ночи.

– Помнишь, как химик наш, Ашдваэс, грохнулся на льду с велосипеда?

– А помнишь, как Питерсон (тоже прозвище учителя) уснул на плащанице в церкви? Вася, милый, вот была потеха. Поехал он к попу в гости на праздник. Зятем ему доводился. Напился, ушел в церковь и завалился спать на плащанице. Тот забыл про него, вечерню пришел служить, а этот как захрапит. Перепугал насмерть прихожан. «Христос воскрес!» – кричат. И томаром из церкви. В дверях передавились. Потом фельетон был в районной газете.

– И что в итоге?

– А ничего. Посмеялись да и позабыли.

– А куда делся Ванька Козел?

– Этого в райпотребсоюз перевели.

– Что за Козел?

– Да директор наш, бывший. Он Леонардо да Винчи звал Леонардом Давыдычем. Выдвиженец.

Взрывы веселья сменялись печальным помином и снова смехом.

– А где теперь Малек? Не слыхал?

– Он же погиб.

– Да, да… погиб… И Пиня погиб, и Сэр, и Натурщик…

– Прозвища у вас были какие-то нелепые.

– На то они и прозвища. И у него тоже было прозвище – граф Можаев. Ха-ха-ха! Маленький такой был, худенький, но важный.

Дуся Демидова работала директором средней школы. Рассказывая о своей работе, вдруг погрустнела:

– Счастливые вы. То в Москве живете, то в Рязани. А нас загнали в сырую Туму, и торчи здесь.

Под конец размечталась:

– Вася, говорю, устрой так, чтобы в Елатьму нас перевели. Там Ока, пароходы, сады на высокой горе… Совсем другой свет.

А я ей говорю:

– Мы только из Елатьмы. Тоня Анохина… Шурку Анохина помнишь? Тюльку?

– Ну как же? Тоже наш одноклассник и секретарь, – это мужу.

Тот мотнул головой, знаю, мол.

– Тоня Анохина также вот мечтает удрать из Елатьмы в Рязань.

– Они избалованные. Им повезло. – Дуся помолчала. – Он в обком попал. А нас куда только не кидали…

В Елатьму Мелешкины так и не переселились, осели навсегда в Кадоме. Да и район в Елатьме закрыли. Делать там нечего.

Как-то лет через пять встретил я их в поезде на Москву.

– Не мечтаете больше о Елатьме? – спросил я Дусю.

Только рукой махнула:

– Отмечтали. Наша мечта в коротком платье бегает…

С годами трезвее мы стали. А тогда верилось, что все-то откроется нам, все-то сбудется, как мечталось. Время было такое.

На другой день в райкоме у нас с Мелешкиным был иной разговор:

– Запрещают заниматься промыслом? – спросил я.

– Запрещают, – ответил он и, помолчав, добавил: – А мы поддерживаем промысел, помогаем налаживать его.

– Почему?

– Нельзя без него. Земля требует затрат, капиталовложений. А где их взять? Вот промысел и дает эти средства.

– А что у вас за промысел?

– Раньше были льнозаводы, ткацкие фабрики, ватные, дерматиновые, деревообделочные цехи, щепу драли, финскую стружку. Но все это отобрали у колхозов. Оставили одни рогожные кули. Вот те колхозы, которые ткут рогожные кули, еще держатся. Остальные на брюхе лежат.

Мелешкин вынул из стола несколько листов машинописного текста:

– Это я выписал из энциклопедии 1902 года. Смотрите, в Касимовском уезде раньше промыслом занималось почти двадцать семь тысяч мужчин (это помимо города), да не менее трех тысяч женщин обрабатывало козий пух, который шел потом на Нижегородскую ярмарку, оттуда в Оренбург, где из него вязали знаменитые оренбургские пуховые платки. Промысел был всему делу голова. Поденщиков и батраков насчитывалось всего 477 человек. А плотников было более пяти тысяч. Теперь же остались одни рогожные кули.

Мы поехали по разбитой проселочной дороге, сплошь покрытой разливанными лужами; дорога извивалась, как Змей Горыныч, ныряла из деревни в деревню, словно пыталась оплести и удушить грязью все живое.

– Раньше здесь хорошо льны росли, – сказал Василий Иванович, глядя на жидкие озими.

– Отчего ж теперь не растут? Земля испортилась?

– Земля все та же… Раньше свои льнозаводы были, сдавали льноволокно. А теперь вези тресту аж в Туму или в Касимовский район. Невыгодно тресту сдавать, вот и льны не сеют, – говорил Мелешкин. – В Алексееве колхоз держал ткацкую артель. Зимой колхозники тик ткали. Хорошее подспорье было. Так отобрали, артель фабрикой теперь называют. Но какая это фабрика? У них добрая половина на ручных станках ткет. Смех! Зато уж колхоз захирел. У Самсона Белокурова в Оськине фабрика дерматиновая была, и колхоз крепкий был. Отобрали фабрику…

– Кто ж на этих фабриках работает?

– Да те же колхозники. Раньше председатель колхоза распоряжался всем один, и правление было одно – и для фабрики, и для колхоза. Жатва подошла, к примеру, фабрику на замок – и все в поле. А теперь на фабрике директор. У него свой план. Он колхозу не подчиняется. А убирают поля все те же люди, но теперь они ходят в колхоз как бы на помощь.

Благая мысль – перерабатывать на месте свое сырье и отвозить далекому потребителю готовую продукцию – стала узаконенной позднее известным постановлением правительства о создании агропромышленных комплексов. А в те времена эта мысль решительно пресекалась.

Грустно и тогда было слушать сетования растерянных хозяйственников. Да и теперь невесело подумать – сколько крепких хозяйств осажено было на карачки не только в Мещере, но и по всей нечерноземной полосе, издавна сочетавшей сельское хозяйство с промыслом. Это еще наше счастье, что многие изворачивались…

При въезде в село Уткино, на отшибе, посреди заросшего клевером пустыря, уклонисто переходящего в просторные озимые поля, стоял новый бревенчатый дом; в широких окнах, охваченных желтыми, еще не потемневшими наличниками, и в высоком, в свежих затесах крыльце, и в светлой тесовой изгороди – во всем чувствовалось какое-то приветливое, веселое радушие: входите, люди добрые! Есть у нас и на чем присесть и чего съесть-выпить. Это правление колхоза «Новый путь».

В большом кабинете, чистом, светлом, оклеенном дорогими вагонными обоями, мы познакомились с председателем колхоза Кирюшовым Афанасием Гавриловичем, человеком пожилым, но подвижным. В его быстрых жестах, в его цепком взгляде чувствовалась добрая хозяйственная хватка. И разговор он вел бойко, пересыпая речь цифрами:

– Что дает нам кулечное дело? За прошлый сезон мы получили сто тридцать тысяч чистой прибыли в новых деньгах. Куда идут эти деньги? Поедемте, я покажу вам.

За оврагом, на пологом въезде, в строгом порядке тянулись вдоль села коровники, телятник, свинарники… дворы, дворы. Каменные фундаменты, бревенчатые стены, рифленые серые, как речные плесы, крыши… Где конец им? Мы ехали вдоль животноводческого городка несколько минут.

– Вот вам и кули, – посмеивался Кирюшов. – Чистое золото! А кредиты на промысел не дают.

– Почему же не дают кредиты?

– Говорят – неплановое производство. Не положено. Просто смех! И агента своего по закупке мочала держим в Башкирии. И платим за мочало выше закупочных, кооперативных цен. И вагоны не дают нам для перевозки сырья. Так мы по праздникам перевозим, когда дорога разгружается. А в заявках на вагоны вместо мочала пишем – зерно. Мочало нельзя, ни-ни… не планово.

В тот день добраться до соседнего села Бусаева нам не удалось. Мы хотели посмотреть ткацкую фабрику, то есть бывшую ткацкую артель, которую отсоединили от колхоза в 1960 году, отчего хозяйство захирело. Сели мы в чистом поле на высоком бугре, сели посреди дороги на все четыре колеса, на дифер. Копались до глубокой ночи.