Василий Шарлаимов - Степан и муза Страница 2

— Мы здесь, будто два голубка. Ну, словно Самсунг и Далила, — томно промурлыкал Степан. — Не правда ли?

— Во-первых, не Самсунг, а Самсон и Далила, — поправил я товарища. — Кстати, а куда подевались твои роскошные кудри?

— Катя обстригла, — со вздохом сожаления ответил Степан. — Сказала, что с такой «метелкой» во Франции только дворником работать. А что «во-вторых»?

— А во-вторых, возьми «Ветхий Завет» и почитай, чем завершилась история Самсона и Далилы, — прозрачно намекнул я.

— Да некогда мне сказки читать! — зло огрызнулся Степан. — Когда моя бывшая жена Люба, уехавшая на заработки в Италию, прислала мне записку: «Не жди. Я вышла замуж. Живи, как знаешь». Я даже не представляю, что б делал с двумя малыми дочками на руках. И если б не подвернулась Катюха, то я бы, наверно, просто с ума сошел. Её ведь тоже муж с ребенком бросил. И мы сошлись, и стали жить вместе. Ты даже не представляешь, как я был счастлив в те дни! Это не женщина, а сказка! Нежная, пылкая, горячая…

— На ней, что, яичницу можно жарить? — плоско пошутил я. — А тебе не приходило в голову, что её первый муж на ней как раз и погорел?

— Ну, я-то не погорю! — самонадеянно заявил Степан.

— Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно не мало,

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало, — назидательно промолвил я.

— Что ты сказал!? — грозно нахмурился гигант.

— Да это не я. Это Омар Хайям сказал, — примирительно улыбнулся я.

— Много он понимает твой Абрам Хаим! — обиженно пробубнил Степан. — А он случайно не еврей?

— Во-первых, не Абрам Хаим, а Омар Хайям. А во-вторых, он, ну, совершенно случайно, иранец, — терпеливо пояснил я.

— Какой, какой такой сранец? — насмешливо переспросил мой оппонент.

— Не сранец, а иранец, то есть перс. Ты что, на ухо туговат? — раздраженно бросил я.

— Перс!? — деланно удивился Степан. — Был у меня «перс» по кличке Барсик. Ох, и ленивая же тварюга! Мышей из принципа не ловил, пацифист хвостатый! Мог только всю ночь напролет на весь Тернополь жалобно мяукать, да по кошкам круглогодично бегать. А чтоб стихи сочинять!?.. Это только у Пушкина: «Пойдет направо — песнь заводит, налево — сказку говорит…»

Я почувствовал, что у меня начала кружиться голова, и поймал себя на мысли, что совершенно перестал понимать, когда Степан шутит, а когда говорит серьёзно.

— А на счет Катюхи ты со своим Хайямом можешь не сомневаться, — благодушно продолжил Степан. — Я с блаженством вспоминаю тот год, что прожил с нею. Прейдешь с работы усталый, хлюпнешься в кресло перед телевизором, откроешь бутылочку пива и смотришь футбол. А Катюха хлопочет на кухне и что-то щебечет. И всё щебечет, щебечет и щебечет. Ничего толком не слышу, а приятно. Живое общение с любимой облагораживает. Вот только денег на жизнь не хватало. Из-за них проклятых и пришлось расстаться с моей «звездочкой» и уехать в такую даль. А знаешь, Василий, воспоминания о доме, о любимой навеяли на меня вдохновение и я, вот, сочинил стихи. Хочешь послушать?

У меня, честно говоря, не было никакого желания обогатить себя бриллиантами поэтического творчества Степана. Но из вежливости я с энтузиазмом заявил, что с тех пор, как приехал в Португалию, только и мечтал услышать что-нибудь новенькое из сокровищниц мировой поэзии.

— Тебе смешочки, — обиженно пробурчал гигант. — А я уже месяц по ночам не сплю. Мучительно ищу подходящую рифму и красивые слова, достойные неземной красоты моей Катюхи.

— О-о-о-о-о! Да я вижу Екатерина — твоя Муза! — изумился я.

— Вообще-то, нет. Мы еще не расписаны. Но в будущем обязательно поженимся! — твердо пообещал Степан. И я понял, что для него муза — это всё равно, что муж, только женского рода.

— Ну, ладно, слушай! — милостиво позволил мне ознакомиться со своим творчеством Степан. Он неожиданно ловко вскочил на соседний стул, принял позу памятника Маяковскому в Москве и трубным замогильным голосом, от которого задребезжала посуда на столах, продекламировал:

О, милая моя Катюха!Хоть слушаю тебя в пол-уха,Но голос твой, мой соловей,Журчит, как сказочный ручей.

Иерихонская труба показалась бы жалкой детской свистулькой по сравнению с могучим громоподобным гласом, всколыхнувшим вязкий воздух переполненной посетителями пиццерии. В нижнем зале что-то глухо и тяжелое упало на пол. За спиной Степана истерически завизжала девушка. Но не от восторга. Вскакивая на стул, поэт ненароком зацепил её кавалера за локоть и тот выплеснул полную чашку горячего кофе на белоснежный костюм своей возлюбленной. Парень вскочил на ноги, сжал кулаки и резко обернулся. По грозному выражению его лица я понял, что он не на шутку намерен вступиться за честь и достоинство дамы своего сердца. Но, увидев двухметрового громилу верхом на стуле, он как-то сразу сник, суетливо схватил салфетку и стал поспешно промакивать коричневые пятна на костюме своей зазнобы.

Повар был застигнут загробным гласом как раз в тот момент, когда в очередной раз подбросил корж вверх. Парень мгновенно съежился и сжался в комочек от нахлынувшей волны ужаса. А корж плашмя плюхнулся прямо на вершину его башнеподобного колпака.

По-видимому, повар принял мефистофельский бас Степана за предвестник приближающегося землетрясения.

— Ну и как? — спросил меня с вершины Парнаса обладатель бесценного поэтического дара.

— Я поэт, зовусь я Стёпа.

Всем привет от остолопа! — пробурчал я, растирая заложенные «громом» уши.

— Чего, чего? — поинтересовался из-за заоблачных высот лирик.

Но тут Парнас не выдержал гениальности поэта. Ножки стула резко разъехались в разные стороны. Степан рухнул на стол, сметая с него всю утварь, и кубарем скатился на пол. Я еле успел схватить в руки свой стакан и бутылку «Спрайта», спасая их от разрушительной стихии. Низвержение с Парнаса сопровождалось страшным грохотом и звоном бьющегося стекла. Общий бедлам усилило то, что официантка, имевшая неосторожность как раз проходить мимо, от неожиданности резко отпрянула в сторону и выронила на пол содержимое своего подноса, а именно: 4 порции пиццы и столько же стаканов и бутылок пива «Супербок». Грохот падающей посуды и битого стекла дополнил мелодичный перезвон падающих ножей и вилок. Одна порция пиццы, описав замысловатую траекторию и несколько раз перевернувшись в воздухе, упала точнехенько на макушку поэта и увенчала его растерянную физиономию. Степану, восседавшему на полу среди остатков трапезы и обломков посуды, ещё крупно повезло, что пицца угодила на его голову коржом вниз. Во времена Древней Греции победителям поэтических соревнований на голову возлагали лавровый венок, но, по-видимому, с тех пор обычаи сильно изменились.

Вдруг Степан дико взревел, резко сбросил «корону» с головы, прытко вскочил на ноги, схватил газету «Jogo» с соседнего стола и принялся махать ею над своей макушкой, при этом мелко пританцовывая. Этот пляс сопровождался отборными ругательствами и изощренными проклятиями. Все это чем-то напоминало танец шамана при изгнании злого духа из тела смертельно больного соплеменника. И тут меня осенило, что пицца была только-только извлечена из печи.

Внезапно гигант узрел меня со стаканом и бутылкой «Спрайта» в руках. Степан стремительно бросился ко мне, выхватил из моих одеревеневших рук бутылку и вылил её содержимое прямо себе на голову. Мученическое выражение медленно сползло с его лица, и он облегченно вздохнул:

— Господи! И как это йоги умудряются ходить босыми ногами по горячим углям? Тут от пиццы мозги в голове чуть не закипели. А то… голыми ногами!!!

Я робко оглянулся. На нас смотрели десятки пар ошеломленных глаз. Виртуоз изготовления «прорезиненной» пиццы спрятался за кассовым аппаратом и испуганно выглядывал из-за него, как новобранец из-за ветхого бруствера. Корж, свисая с верхушки головного убора повара, предательски перекосил Пизанскую башню колпака, натянув его край на вытаращенные глаза несчастного. Дрожащими руками парень вытащил из кармана мобильный телефон и, трепеща, как осиновый лист, попытался набрать какой-то номер. Край колпака совсем съехал на его слезившиеся глаза, и он поспешно поправил его левой рукой. В этот момент коварный мобильник выскользнул из непослушных пальцев юноши, вращаясь винтом, полетел вниз и, ударившись торцом о кафельный пол, раскололся на несколько частей. Повар, согнувшись и прикрываясь руками, словно в него стреляли из крупнокалиберного пулемета, бросился к лестнице и почти кубарем скатился в нижний ярус пиццерии. Степан бережно вытащил из кармана носовой платок размером со штормовой парус терпящей бедствие бригантины, старательно вытер мокрую голову и лицо, затем громко высморкался, аккуратно сложил платок и, очаровательно улыбнувшись, сказал: