Уильям Тревор - По четвергам Страница 2

— Огромное спасибо, — снова сказала она, потому что Чезаре одним изящным движением выложил ей на тарелку рядом с форелью горку зеленого горошка. Только она так может: взять и влюбиться в официанта; даешь себе слово вести разумную, правильную жизнь и вдруг, ни с того ни с сего, начинаешь сохнуть по совершенно неподходящему парню, который вдобавок вдвое тебя моложе. Ей, правда, пятьдесят девять ни за что не дашь; самое большее сорок, а то и тридцать восемь, как сказал месяц назад один тип в «Скипетре», когда она попросила его угадать, сколько ей. Увы, между этим типом и мистером Р. Р. большая разница.

— Я давно хотел тебя спросить… — продолжал Фиц. Она улыбнулась и кивнула. Официант наверняка понял, что она на него положила глаз, — в этом нет никаких сомнений. Она умела замечательно подмигивать, едва заметно, чуть–чуть прикрыв один глаз. И так естественно получалось. «Ужасно смешно ты подмигиваешь», — говорил ей Эдди Лаш. «Гениально получается», — хвалил ее Симпсон. Или это был не Симпсон? И зачем только она за него вышла? Вел себя по–хамски, и рожа у него тоже хамская…

— Ты себе просто не представляешь, какое это удовольствие копаться в саду, строить стену. Никогда не думал, что смогу построить стену.

Он ей все уши прожужжал про свой дом на море, какие у него там цветочные клумбы, какая изгородь из плюша за решеткой, отделяющей дом от внешнего мира. Рай земной, одно слово! Он ужасно гордился тем, что сделал, и гордился по праву, ведь сад он разбил буквально на пустом месте. Сад этот даже какой‑то премии удостоился — то ли как лучший на южном берегу, то ли во всем мире, то ли еще за что‑то.

— Дом с садом я мог бы продать очень выгодно. Начинаю уже об этом подумывать.

Она кивнула. Чезаре ловко собирал тарелки со стола, где обедали четыре бизнесмена. Все четверо дородные, краснолицые, и все женатые — у женатых мужчин сытый взгляд, это сразу видно. За соседним с ними столиком сидели немолодой мужчина, тоже женатый, и совсем еще девчонка — наверно, моложе его вдвое, а рядом еще одна парочка: вид у обоих такой, будто они что‑то задумали. В центре зала, рядом с подносом, на котором стояли салаты и фрукты, за большим столом сидели шесть человек, мужчины и женщины. Эту же компанию она видела пару недель назад, тогда они обсуждали покрытие теннисных кортов «En Tout Cas».

— Когда удается сделать так, как хочется, — говорил Фиц, — интерес обычно пропадает.

Метрдотель подозвал другого официанта, полного итальянца, совсем молоденького, моложе, чем Чезаре, его имени она не знала. Но Чезаре, который а этот момент оказался свободен, отозвался первым и, крикнув: «Pronto! Pronto!», проворно поспешил на зов.

— Так ты собираешься продавать дом, Фиц?

— Еще окончательно не решил.

По четвергам он часто рассказывал ей про женщину, на которой женился. Человеком, по его словам, она была надежным, ответственным — вот только все время болела и детей иметь не могла. Двадцать три года они прожили вместе — срок немалый, за это время всякое может случиться. А потом она умерла.

— Чесотка замучила, — пожаловался Фиц. — Даже сейчас, когда за шестьдесят, никак не проходит.

— Тебе столько ни за что не дашь, — автоматически отозвалась она, наблюдая за тем, как официант обслуживает компанию за большим столом в центре зала. Они заказали стейк на косточке — фирменное блюдо «Сан–Микеле». Фиц сказал еще что‑то, но и эти слова в ее сознании не отложились.

— Я часто думаю, что хорошо было бы жить в Лондоне, — донеслось до нее.

Фиц, не отрываясь, смотрел на нее, ожидая, что она скажет в ответ. «Жизнь тебя здорово побила», — сказал он ей, когда они встретились во второй раз. Тогда он подолгу внимательно смотрел на нее, как смотрит сейчас, и повторил эту фразу дважды. Она ему объяснила, что так живут все актрисы: всегда на нервах, все время в ожидании — а вдруг дадут эту роль, а вдруг перепадет та, живешь в вечном страхе, что откажут. «Такая уж профессия, — сказала она тогда. — Легко жить не получается».

А вот у него получалось. Все эти годы жизнь не только его не била, но складывалась вполне удачно. С этой сверхнадежной женщиной он был как за каменной стеной. Жил себе с ней в доме у моря и беды не знал. Она, конечно, со всеми своими болезнями тоже была не подарок, с больными ведь жить не просто. Стоило ей отдать Богу душу, как ему стало себя ужасно жалко. И не удивительно, бедный Фиц! Поначалу он ужасно страдал оттого, что друзья на вечеринках знакомят его с одинокими женщинами, вдовами, старыми девами, раздавшимися, неряшливо одетыми, невзрачными. Как‑то в четверг он рассказал ей об этом, а в другой раз признался, что спустя год после смерти жены обратился в бюро знакомств, где ему предложили женщин помоложе. Но и из этого ничего не получилось. За чашкой чаю в Цейлонском центре первая претендентка сообщила ему; что ее покойный муж был крупным чиновником в фирме, выпускающей химические препараты, что ее старшая дочь вышла замуж за австралийца, что сын работает в Гонконгской полиции, а младшая дочь вышла замуж за зубного врача из Вустера. Весь вечер она не закрывала рта, чего только ему не наговорила, призналась даже, что не переносит жары и что у нее потеют ноги. Другую женщину он пригласил на новую постановку «Держи порох сухим, Анни», а третью повел в бар, где она, не прошло и получаса, стала отпускать крепкие словечки. Бедняга Фиц! Он всегда был простым солдатом. Она бы его предупредила: бюро знакомств ему не подходит, там никого, кроме неудачниц, не бывает, да и быть не может.

— Что ты? — переспросила она.

— Ты ведь вряд ли захочешь попробовать еще раз, верно?

— Милый Фиц! Милый, добрый Фиц!

Она ему улыбнулась. Он никогда не мог взять в толк, что невозможно пренебречь всем тем, что заполняло ее жизнь на протяжении сорока лет. Кого там только не было: и Симпсон, и Лори Хендерсон, и Эдди Лаш, и двое детей, которых она родила, причем девочку от торговца минеральными удобрениями, о чем Эдди Лаш даже не догадывался. Невозможно без конца жить прошлым, и чем чаще вступаешь на путь воспоминаний, тем очевидней становится, что это беспросветный, черный туннель. Как пелось в старой песне, «время идет вперед — поцелуи и вздохи не в счет». Она улыбнулась вновь.

— «Главное в жизни нашей с тобой…» — тихо пропела она, вновь улыбнувшись своему бывшему мужу.

— Я просто подумал… — начал было он.

— Ты всегда умел красиво сказать, Фиц.

— И слова у меня не расходились с делом.

В его словах, что за ней «нужен уход», было столько романтики. В другой раз он назвал ее обворожительной. Романтики в нем было куда больше, чем во всех остальных вместе взятых, но когда романтики становится слишком много, она начинает действовать на нервы, приедаться, иначе не скажешь. Есть в этой романтике какое‑то занудство. Самого‑то Фица занудой никак не назовешь.

— Откуда вы родом, Чезаре? — спросила она официанта, решив, что этот вопрос немного ее отвлечет; кроме того, ей не хотелось, чтобы официант уходил. Он безусловно красивее, чем летчик с авиабазы. У него и нос лучше, и подбородок. Она никогда не видала таких глаз, ей никогда так сильно не хотелось коснуться чьих‑то волос. Пальцы, в которых зажата ручка кофейника, были цвета итальянской еловой шишки. В Италии она была один раз, в Сестри–Леванте, поехала туда с Джейкобом Финном, он сказал, что собирается поставить «Время сирени». Она тогда собирала еловые шишки, потому что он ей надоел, потому что этому Джейкобу Финну ничего, кроме ее тела, не было нужно. Официант ответил, что про городок, откуда он родом, она слышала вряд ли.

— Вы знаете такое место, Сестри–Леванте? — спросила она, исключительно чтобы удержать официанта возле их столика.

Он ответил, что не знает, и она рассказала ему про Сестри–Леванте. А что, если бы она столкнулась с Чезаре на улице, как полгода назад с Фицем? Он наверняка был бы один: у официанта в чужом городе знакомых обычно не бывает. Они бы прошлись, а потом зашли бы куда‑нибудь выпить — почему бы и нет? «Вы хорошо устроились, Чезаре?» Она задала бы ему этот вопрос, а он бы ответил, что устроился он неважно. Еще бы: комната, которую себе может позволить итальянский официант, наверняка хуже некуда. «Я попробую вам что‑нибудь подыскать». Вправе она предложить ему свою помощь или это неприлично?

— Ты готова рассмотреть этот вариант, Нэнси? Или об этом даже не может быть речи?

Тут ей показалось, что рука, сжавшая ее руку, была рукой официанта, но в следующее мгновение она обнаружила, что Чезаре, с кофейником на подносе, уже несется к другому столику. Рука же, которая легла на ее руку, была больше, шире, чем у Чезаре, и не такая молодая.

— О Фиц, ты прелесть!

— Знаешь…

— Как ты думаешь, мы сможем сегодня позволить себе по бокалу коньяка?

— О чем речь.

Он подозвал официанта. Она закурила очередную сигарету. Когда официант принес коньяк и налил им кофе, она у него спросила:

— А как вам Англия? Лондон?