Вениамин Смехов - Супруговорот Страница 2

Катя растерянно смолкла, обвела взглядом чужой дом, кресла, следы вчерашнего пира и задержалась на дедушке.

– У моего папы тоже с войны медаль была, даже две. Одна у мамы так и лежит. «За отвагу» называется. Даже за медалью не пришел, ни разу к нам не пришел. А мать-то все про него знает, до ниточки. На стройке, в Сибири, шофером он и пьет довольно порядочно…

– Зачем ты мне про школу описываешь, хорошее про тебя я, кажется, по сто раз слышал.

Денис протянул руку и с буфета достал апельсин. Ничего не получается, хотя волнение куда-то закатилось. Может быть, она действительно не понимает, что случилось этой ночью? А может, она просто непроходимая тупица, и он этого сгоряча не заметил. Впрочем, где же сгоряча, столько месяцев позади… и добился. Именно что докатился. Он достал еще апельсин, мрачно поставил перед Катей; чуть покраснел и протянул ей свой, очищенный, а тот взял себе.

– Спасибо, я не хочу. Наверное, надо завтрак сготовить? – Катя привстала.

– Не надо. Я тебя слушаю. Сиди здесь.

Она жалобно оглянулась на дверь кухни, проглотила слюну и вдруг прижалась через стол грудью к его руке. Ему сразу стало жарко, прекрасно, очень хорошо.

– Дениска, миленький, забудем все плохое. Оно не наше, его черти в землю закопали! Я люблю тебя, я хочу тебя, у нас будет так хорошо. Поцелуй меня, я соскучилась, я жена тебе, Дениска!

Он вырвал руку, в душе закипало.

– Все, хватит, я не маленький. Я сказал, так и будет, Катя.

– Спасибо, что по отчеству не назвал.

– А вот иронизируешь напрасно, смеяться потом будем, когда… Вчера – свадьба, а завтра – развод. Вот это комедия, вот это смешно.

– Ты что, спятил? Ты что, спятил? Ты что?

Денис вдарил ладонью по столу, так что на улице отозвалось. И, сжав зубы, заорал:

– Говори! Хватит ерундой заниматься! Говори!

– Хорошо, я скажу, я все скажу… Денис… Андреич… Я, когда кричат, хуже делаюсь, но я скажу, – зачастила, облизывая губы, испуганная Катя. – Что ты скажешь, то и я скажу. Ты скажи мне, и я сразу – что?

Денис глядел строго, по-судейски, в самые зрачки ее, и голос его был низок и совершенно сух какой-то прощальной сухостью.

– Катя, кто у тебя был передо мной? Когда это случилось, где? Говори, Катя.

– Это случилось… – она откинулась к спинке стула и глядела на него теперь его же взглядом, сухим и прощальным. – Это случилось четыре года назад, когда я поступила в часовой техникум, куда меня просила мама, а я не хотела, и когда я поступила, то это все и получилось, так как они завалили экзамены, а я не завалила, и вот они меня пристыдили, что я не хочу обмыть этот завал, потому что я москвичка, а они из города Липецка, хотя и там тоже люди, тогда я дала им десять рублей, и мы все были в поплавке «Чайка», куда я их повела, когда на них разозлилась, из-за этого сильно выпила, хотя не особо умела, потом танцы, потом я их провожала на вокзал, и тогда они дали десять рублей, а билетов в Липецк было не на что купить. И когда мы просидели в ресторане, то было нечего делать, и я их повезла, потому что мама поехала сестрой-хозяйкой на лето в детсад фабрики, и я им предоставила переночевать, хотя если бы я не разозлилась и не выпила, то я бы им не предоставила, потому что они очень были плохие, хотя я москвичка, а они из Липецка, и они все время этим Липецком меня попрекали. Вот и все.

Она упала русой головкой на руки и стала дышать всем телом, как будто пробежала две тысячи ступенек вверх без остановки. Водопроводная труба снова пропела далекую работу: где-то мыли руки, собираясь обедать.

– Как его зовут?

– Кого?

– Того, с кем ты была. И кто еще был из тех, кому ты предоставила, – его передернуло от слова, – свою жилплощадь?

– А я их быстро прогнала, еще же утро было раннее, то есть, конечно, это было уже поздно, но я совсем больная стала и совсем трезвая, я их ненавидела, они шутили все время, нашу с мамой обстановку на смех подняли и что, мол, у них в Липецке другая обстановка и денег у этого больше.

– У этого – то есть у твоего?

– Ага, у моего… очень болела я и прямо разрычалась за такую критику, сбежали они, а я, знаешь, им наврала, что соседом живет дядя Федя – полковник милиции, а он всего лишь инвалид войны, общественник при милиции… Ох, как они матерились! И даже девчонка ихняя хуже этих – в общем, уехали. А я осталась, поревела чуть-чуть и так много вдруг стала есть – очень смешно, Дениска, я до ниточки весь дом очистила, потом в конце крупу овсяную на воде сварила, но так есть хотела, зубами стучала даже, и вот не доварила, сырую съела, а вечером врача дядя Федя позвал из нашего же подъезда – Веру Александровну. Желудок, говорит, на нервной почве или, говорит, нервная почва на желудке – только лечил меня два дня… Ох, я мамы боялась! Не так боялась, а что ее обида возьмет. Она-то трудится, а я ведь на остальные экзамены даже не пошла, пропустила. Меня сам этот виц часового техникума в тошноту бросил. Даже нынче бросает. А потом – мама. Она пожалела, что меня одну покинула, дурочку, и вообще пожалела… А на фабрику – это я ее уговорила, что только один год проработаю… а теперь, – она неуверенно продолжала, глядя на его остановившийся в пространстве взгляд. – А что теперь? Теперь я уже не могу лениться, теперь ты у меня есть, ты инженер, и я пойду учиться, в пищевой, у меня же очень хороший аттестат все-таки, что ты говоришь?

– Я говорю «зрелости».

– Ну да, аттестат зрелости. А что?

– Как зовут твоего..

– Не надо, Дениска. Не знаю я и не помню ничего, даже какого он роста, ничего не помню. Можно я завтрак сварю, ведь уже у людей обед проходит, три часа времени?

Самохвалов Денис устало побрел в спальню, глубоко врылся в подушку и замер. Катя сготовила обед, попутно забегая в ванную комнату и совершенствуя косметикой красоту лица. Она брала пузырек с французской надписью, морщила напряженно лоб, кусала кончик языка, нюхала духи, тушь, ретушь, лосьоны, помаду, лак и ацетон, всему находила… а как же! Ведь Денискина мама, уезжая, прямо наказала: «Катюха, будь полной хозяйкой в доме. Все бери в свои руки, как восставший пролетариат. Мы буржуи, мы сбегаем, а ты – новое правительство. Народ у нас один – Денис Андреевич. Корми его и учи уму-разуму. А женский совет вот какой, Катюха: береги первые впечатления. От них – на всю жизнь память. Поняла? Будь хорошенькой, а если хочешь его убить – не бойся, он не слышит, это наш секрет – если убить мужика – залезай в мою косметику и на дню три раза обновляйся! Все! Бежим – и смотри, сказанное остается между нами, тайна до гроба…» Вот какова мать у Дениски, врачиха-терапевт, высокая, красивая, щедрая – то, что надо… гм, на первое время. Так что Катя перебирала флакончики, всему находила точное применение и прыг к плите – суп готов. Прыг в ванную – грим загарный, помада, та, что надо… прыг в кухню – второе доходит, доходит… дошло. Сервировка, вино, цветы, зелень – хорошо быть новой хозяйкой в готовом доме, хорошо победившему пролетариату в медовый месяц на всем готовеньком. Но и будущее совсем не страшило Катю Самохвалову: любовь, молодость, руки и Москва. Вот это набор, вот это жизнь. Т-с-с, чуть не разбудила мужа. Где лежал, там и шевельнулся Денис. Однако стынет первое. Подошла тихонько, обняла за плечи. Залюбовалась волосами, гладит и гладит… Шепчет Катя:

– Миленький мой, я люблю тебя. А хочешь, тайну скажу, что я больше всего люблю? Башку твою умную… только не про ум моя тайна, а вот… эта черногривая копна, Дениска, – моя самая любимая игрушка… Ты у меня смотри, без спросу не подкорачиваися, а то чем же я любоваться стану? Вот она, упрямая головешка, густая чаща непроходимых лесов… Это моя лесозащитная полоса… то есть волоса… Товарищ лесничий, обед на столе, первый семейный суп остывает…

Как землетрясением переменилось все под руками Дениса… где Катя, где он, где чьи руки-ноги, куда сбежали одежды и на что ушла вся косметика… все перевернулось, а суп… бедный суп разве что не заледенел… Сутки к ночи склонились, где-то ужинают порядочные люди.

Она смирно лежала, ее рука потянулась погладить его голову… Ты копна моя, копна. Ты красива и вольна… Денис вырвался и снова сбежал, как утром. Потом вернулся, взял ее за плечи. Его трясло. Когда он успел перемениться, она не углядела.

– Я спросил тебя, но ты не ответила мне: как его зовут?

– Дениска! – Катя вскочила на колени, одеялом обхватила туловище, одна посреди гигантской кровати… – Дениска, зачем это? Нам ведь было так хорошо…

– Я спросил, но ты мне… И не надо ахать, надо отвечать. Как зовут твоего первого?

– Я не знаю.

– Не знаешь?! – он расхохотался.

– Ну… то есть…

– Говори громче!

– Я-… не помню.

Она не помнила, это было очевидно, но Денис глядел тоскливо сквозь нее и ждал чего-то так тихо, будто не дышал. Она совсем уже перестала справляться с мыслями, она бы, наверное, сбежала от страха и от такой новой жизни, если бы где-то на донышке не билось бы чувство вины. А перед кем вины и какой вины, она не знала, поскольку окончила всего лишь среднюю школу, и хотя отметки были отменные, однако с мыслями сейчас она никак не справлялась. Поэтому ею владел один лишь страх, поэтому она потянулась к его красивым волосам, а он не сопротивлялся, он только ждал мужского имени, отчего ей стало еще тоскливей. И она, гладя его большую голову, произнесла, сочиняя и губами и воздухом: