Елизавета Александрова - Рожденные в СССР Страница 2

— Девочка, не трогай картины, — сказала вошедшая в комнату женщина.

Варя жила здесь уже неделю, но она никогда не звала ее по имени.

«Когда же она покормит меня? Все время хочется есть…»

Женщина тяжело опустилась перед печкой и подкинула в огонь распиленные ножки стула. Варя помогала ей, подбирая с пола стружку и бросая ее внутрь. Одну стружку, самую вкусную, девочка положила в рот.

«Как хочется есть…»

— Есть хочется… — Сказала Варя.

— Мы недавно ели.

«Она не кормит меня. Ест мою порцию».

В комнату вошел художник. Огонь в «буржуйке» заметался от принесенного им холодного ветра улицы.

«Он добрый. Он сейчас покормит меня. Как хочется есть».

— Ты не должен выходить. Мы с девочкой сами будем ходить за хлебом. Ты должен рисовать, — сказала женщина, наполняя чайник хрустящим снегом из ведра.

— Ты плохо себя чувствуешь, Аня. А ребенку незачем это видеть.

Женщина разгладила руками скатерть на столе, расставила тарелки. Она разрезала ножом буханку, а Варя, забравшись на высокий стул, завороженно смотрела на липкий, водянистый хлеб, мысленно взвешивала каждый кусок, прикидывая, поровну ли. Сняв с ножа прилипшую хлебную слизь, женщина тайком положила ее в рот.

«Я маленькая, а они большие. А кусочки одинаковые. У меня еще спрятан сухарик, но я его оставлю».

Женщина достала кастрюльку с вареной картофельной кожурой и тоже разложила ее по тарелкам, затем подсушила на печке хлеб.

— Идите есть, — позвала она.

«Мама всегда ела без меня. Я никогда не видела, как она ела. Интересно, мама тоже делила поровну?»

— Ешь медленнее, — сказала женщина Варе. — Запивай водой.

— Я знаю.

«Я знаю».

Варя ела руками, тщательно облизывая пальцы. Страшно было оставить хоть крошку. Она совсем стала похожа на маленькую старушку: кожа на лице так сильно натянулась, будто ее не хватало, рот ввалился. А ей было пять лет. Пять лет и четыре месяца и двадцать один день. А счет шел уже не на дни, а на часы, на минуты. На оставшиеся до конца мгновения, которые так хладнокровно отсчитывал метроном в такт еще бьющимся сердцам.

«Как вкусно…»

Женщина уже не вставала с постели, ее больные, почти остановившиеся глаза со страхом смотрели на занесенные над кроватью тени на стене.

«И она тоже заснет навсегда».

Варя заворачивала горячий чайник в тряпки и клала к ней в постель как грелку, чтобы хоть немного согреть ее бьющееся в ознобе тело.

Художник совсем осунулся, его почерневшее от горя и усталости лицо больше не улыбалось, когда Варя рассказывала, что именно она убьет Гитлера.

«Бедный… Хороший… Мне так хочется есть. Все время хочется есть».

Мужчина взял несколько стульев, еще не пущенных на растопку печи, и куда-то ушел.

— Девочка… — позвала Варю женщина.

«Мне не хочется подходить к ней. Она холодная».

— Возьми в шкафу на нижней полке теплые свитерки. Твой уже совсем дырявый.

Варя открыла шкаф: в ворохе детской одежды, среди шапочек, шарфов, штанишек и свитеров лежал самодельный деревянный конь, расписанный красными и желтыми цветами.

— Я сама вязала. Они мальчиковые, но какая разница.

«Значит, у них был ребенок. Наверное, умер. И она тоже умирает. Потому такая добрая».

— Хочешь, возьми лошадку.

— Не хочу.

«Мама шила кукле Маше красивые платья. А когда началась война, мы с Машей лазили на крышу тушить зажигалки. А потом кукла умерла от голода. Бедная Маша». Варя, глубоко вдохнув, быстро начала раздеваться.

«Холодно-холодно-холодно…»

Раздевшись до маечки, она натянула сразу три свитера, а сверху — пальто и шубку.

«Надо говорить «тепло», и будет тепло. Тепло-тепло-тепло…»

Замерзшие пальцы не слушались ее, когда она пыталась застегнуть пуговицы.

— Подойди, я застегну, — позвала женщина.

«Мне не хочется подходить к ней».

С трудом приподнявшись на постели, женщина начала застегивать Варе пуговицы.

— У вас был сын?

— Да.

— Он умер?

— Его убили соседи.

«Если сварить всех плохих людей, то можно накормить всех хороших. Плохих людей не будет, а хорошие не будут умирать. Но есть людей, наверное, плохо».

В дверь громко постучали.

— Девочка, узнай, кто там.

«Не люблю этот коридор. Темный и холодный. А за той дверью — мертвая женщина. Она умерла уже давно, а ее никто не забирает. Когда ее заберут?»

На пороге стоял незнакомый мужчина. Варе он понравился, от него пахло едой. По-хозяйски, с видом завсегдатая незнакомец направился прямиком в комнату. Когда Варя закрывала за ним дверь, ей показалось, что на лестнице стоят люди.

«Когда приходил старик-художник, он принес мне полкарамельки. А этот, наверно, принес целую. Или даже две. Мамочка, хоть бы он принес мне две карамельки».

Мужчина нетерпеливо прохаживался по комнате, стульев не было.

— Анна Павловна, вы же умираете! А ваш муж может вас спасти, — убеждал он женщину. — Ну, подумайте, кому сейчас нужна эта выставка? Его картины не пойдут на растопку печей, они останутся в коллекциях. А вы сможете спокойно пережить голод. Вы не просто не будете голодны, вы будете сыты!

— Уходите.

— Это очень глупо. Вы умираете, и он тоже умрет. Это очень глупо.

— Уходите.

Незнакомец достал из кармана шоколадную плитку, настоящую шоколадную плитку в блестящей золотой фольге. Чудо! Варя, как завороженная, смотрела на шоколад.

— Вашей девочке тоже нужно питаться, подумайте. У вас будет все.

— Нет. Уходите.

«Хороший. Добрый. Я отдам ей половину шоколадки, хочу, чтобы она поправилась».

— Подумайте. У вас осталось мало времени.

Но он не оставил шоколад, а лишь отломил крохотный кусочек, который положил на стол.

— Уходите. Закрой за ним дверь, — сказала женщина Варе.

«Она съест. Она съест без меня».

Мужчина вышел из квартиры, ни разу не обернувшись на девочку. Шумно спускаясь вниз по лестнице, он и ожидавшие его люди громко спорили.

«Она съела без меня. Ничего мне не оставила».

Когда Варя вошла в комнату, она тут же кинулась к столу — шоколад лежал нетронутый.

«Сладкий-сладкий шоколад. Папа приносил мне его по праздникам. Я оставлю ей кусочек, надо, чтобы она поправилась».

— Не трогай! — женщина зашлась в приступе кашля. — Выбрось его в печь! Не ешь!

«Мама тоже бредила перед смертью, ей казалось, что по комнате ходят чужие люди».

Варя, не выдержав, положила весь кусочек в рот, но потом откусила половинку и протянула женщине.

«Она уже не поправится».

Но та резко замотала головой и отвернулась к стене.

«Как жалко, что она умрет».

Художник вернулся поздно, когда уже начинало темнеть. Он вернулся без стульев, принес за пазухой маленький сверток. Варя набрала в чайник снег и поставила греться на печку, затем начала расставлять тарелки, как это делала когда-то женщина.

— Варя, сегодня мы не будем кушать, — сказал художник. — Хлеба не было.

Девочка начала убирать со стола.

«Надо скорее лечь спать, чтобы не хотелось есть. Пусть мне приснится что-нибудь вкусное».

— Это все, что я смог обменять на стулья. На рынке очень много дров, — художник развернул бумажный сверток и протянул жене кусочек масла. — Оно поможет тебе поправиться. Ты поправишься.

Варя подняла с пола стружку и положила ее в рот.

«Как же хочется есть. Мамочка, как хочется есть».

— Он приходил? — спросил художник у жены.

— Нет.

Варя забралась на кровать и прижалась к женщине.

«Она холодная».

— Возьми, — женщина протянула ей бумажку из-под масла, чтобы Варя облизала ее.

«Когда кончится война, я буду много есть. У меня всегда будет дома хлеб, шоколад, масло и деревянная стружка…»

Когда Варя вернулась из магазина, по радио объявили воздушную тревогу.

«В наш дом никогда не упадет бомба».

— Я принесла хлеб.

На месте картин на стенах остались лишь ровные прямоугольники не выцветших обоев, пустые рамы сложены на полу. Пахло едой. Художник сидел за мольбертом перед неоконченной работой, но в руках вместо кисти у него была тарелка каши. Гречневой каши!

— Садись обедать, мы не дождались тебя, — сказала Варе лежащая на кровати женщина. — Только не ешь сразу много.

Девочка бросилась к заваленному пакетами и свертками столу и, хватая все подряд, беспорядочно запихивала в рот кашу, хлеб, шоколад, невареную крупу…

— Варя, Варя, не ешь сразу много.

«Неужели кончилась война? Неужели кончилась война?»

Женщина вдруг тихо заплакала. Она давно перестала плакать, полгода назад, когда началась блокада. Не плакала, когда сын выковыривал из щелей паркета хлебные крошки и ел их. Когда он пропал, и когда из комнаты соседей разнесся по квартире странный сладковатый запах, и когда нечего было хоронить, и когда уже не из-за чего было плакать, и не было ради чего жить, выживать — тоже не плакала, не плакала, не плакала.