Джонатан Франзен - Поправки Страница 2

Почти все столы для пинг-понга, прижившиеся в подвалах коттеджей, со временем начинают служить другим, более безнадежным играм. Выйдя на пенсию, Альфред приспособил восточный край стола для ведения бухгалтерии и корреспонденции. На западном конце примостился маленький цветной телевизор, – Альфред намеревался смотреть местные новости, восседая в своем большом синем кресле. Но теперь телевизор был погребен под грудой «Домоводства», жестянок с леденцами и барочных, хотя и дешевых подсвечников, которые Инид все собиралась сдать в комиссионный магазин «Лучше новых двух». Только на столе для пинг-понга гражданская война бушевала в открытую. На восточном краю Альфредов калькулятор попал в окружение цветастых прихваток для кастрюль, сувенирных подставок для стаканов из «Эпкот-центра» и приспособления для очистки вишен от косточек, которое Инид за тридцать лет ни разу не пускала в ход; в свою очередь Альфред напал на западный фланг и, к полному недоумению Инид, в клочья разодрал венок из сосновых шишек, фундука и крашеных бразильских орехов.

К востоку от стола для пинг-понга располагалась мастерская, некогда – металлургическая лаборатория Альфреда. Теперь здесь поселились немые, тусклые сверчки, которые с перепугу, словно пригоршня брошенных камешков, разлетались по комнате в самых непредсказуемых направлениях или шмякались на пол под собственной тяжестью. От малейшего прикосновения они лопались, а чтобы вытереть это месиво, уходило несколько салфеток. Инид и Альфред страдали от множества неудобств, которые считали огромными, выходящими за рамки нормы, а потому постыдными, и сверчки в этом списке значились едва ли не на первом месте.

Серая пыль злых чар и паутина магических наговоров плотно окутывали старый электрический горн, банки с экзотическим родием, зловещим кадмием и стойким висмутом, самодельные бумажные этикетки, потемневшие от испарений из заткнутой стеклянной пробкой бутылки с царской водкой, блокнот, где над последней сделанной рукой Альфреда записью стояла дата пятнадцатилетней давности, еще до начала измен. Где-то на верстаке до сих пор валялся карандаш, оставленный Альфредом полтора десятилетия назад, простой, дружелюбный предмет, за многие годы забвения тоже пропитавшийся враждебностью. Асбестовые рукавицы висели на гвозде между двумя патентами в покоробившихся от сырости рамках. Чехол бинокулярного микроскопа покрыт ошметками краски, осыпавшейся с потолка. Пыли здесь, в подвале, не было только на плетеном диване, банке с масляной краской «Антиржав» и нескольких кистях, а также на двух-трех больших банках из-под кофе. Несмотря на явное свидетельство органов обоняния, Инид предпочитала не верить, что супруг наполняет эти банки мочой, – с какой стати ему мочиться в банки из-под кофе, вместо того чтоб пройти десять шагов до уборной?

К западу от стола для пинг-понга размещалось большое синее кресло. Слишком даже большое, вроде губернаторского. Кресло было кожаное, но пахло, точно салон «лексуса», точно современная влагонепроницаемая медицинская мебель, с которой можно влажной тряпкой смахнуть запах смерти и освободить место для следующего пациента, чтобы тот умер со всеми удобствами.

Это кресло – единственная крупная покупка, сделанная Альфредом без согласования с Инид. Когда он ездил в Китай на переговоры с тамошними железнодорожниками, Инид сопровождала его, и супруги вместе побывали на ковровой фабрике, вместе выбрали ковер для гостиной. Они не привыкли тратить деньги на себя, а потому выбрали один из недорогих, с простым синим узором из «Книги перемен» на бежевом фоне. Несколько лет спустя, уволившись с железной дороги «Мидленд-Пасифик», Альфред решил заменить старое, пахнущее коровником кресло из черной кожи, в котором он смотрел телевизор и дремал. Ему понадобилось что-то покомфортабельнее. Мало того, посвятив всю жизнь удовлетворению чужих потребностей, он искал теперь не просто удобную мебель, но возводил монумент своей мечте о покое. И вот Альфред один отправился в мебельный магазин (из дорогих, не предоставлявший скидок) и выбрал Вечное Кресло. Настоящее кресло главного инженера, такое огромное, что в нем потерялся бы и человек покрупнее Альфреда, кресло, способное выносить высокие нагрузки. А поскольку цвет его покупки более или менее соответствовал узору китайского ковра, у Инид не оставалось выбора: Альфредово приобретение разместилось в гостиной.

Однако вскоре у Альфреда начали дрожать руки, и на обширное бежевое поле проливался кофе без кофеина, неслухи внуки давили ногами ягоды и цветные мелки, и Инид заподозрила, что покупка этого ковра была роковой ошибкой. Одной из многих, какие она совершила в жизни, желая сэкономить деньги. Теперь ей казалось, что лучше бы вовсе не покупать ковер, чем соглашаться на этот. В конце концов, когда дневная дремота Альфреда переросла в заколдованный сон, Инид осмелела. Много лет назад мать оставила ей крошечное наследство. С тех пор на капитал наросли проценты, кой-какие акции поднялись в цене, так что у Инид завелся собственный доход. Итак, гостиная станет зелено-желтой. Инид заказала ткани. Явился обойщик, и Альфред, временно переселенный в столовую, очнулся от дремоты, угодив в сущий кошмар.

– Ты снова затеяла ремонт?!

– Деньги мои, – отрезала Инид. – Как хочу, так и трачу.

– А как насчет моих денег? Разве я не работал?

В прошлом этот аргумент завершал спор – он был, так сказать, легитимной основой Альфредовой тирании, – но на сей раз вышло иначе.

– Ковру уже десять лет, и кофейные пятна с него не отчистить, – вынесла приговор Инид.

Альфред простер руку к своему синему креслу. Обойщик закутал мебель в пластик, и кресло выглядело как объект, предназначенный к отправке на багажную станцию. Альфреда трясло от возмущения, он не верил своим ушам: как только Инид могла забыть про этот довод, сокрушающий все ее планы, про это неустранимое препятствие?! Вся его жизнь, семь десятилетий неволи, словно бы воплотилась в этом кресле – оно прослужило уже шесть лет, но все еще выглядело как новенькое. Торжествующая ухмылка расползлась по лицу Альфреда, он был уверен в неотразимости своей грозной логики.

– А как насчет кресла? – вопросил он. – Как насчет моего кресла?

Инид покосилась на кресло. На ее лице проступила печаль – только печаль, ничего более.

– Мне оно никогда не нравилось.

Она поразила Альфреда в самое сердце. Кресло было единственным его личным притязанием на будущее.

Прилив жалости к креслу, солидарности с ним, изумленной скорби при мысли о свершившемся предательстве сбил Альфреда с ног – он снял с кресла пластиковую пленку, рухнул в его объятия и погрузился в глубокий сон.

(Вот так можно распознать заколдованное царство – человек проваливается в сонное оцепенение.)

От ковра и кресла было необходимо избавиться. С ковром Инид разделалась без труда: поместила в местной газете бесплатное объявление и уловила в свои сети трепетную птичку, женщину в том возрасте, когда еще совершают подобные ошибки. Покупательница смятым комком извлекла из кошелька пятидесятидолларовые купюры, отмусолила нужную сумму, дрожащими пальцами расправляя каждую банкноту.

А кресло? Кресло – памятник и символ, неотделимый от Альфреда. Его можно было лишь переместить внутри дома, поэтому оно отправилось в подвал, и Альфред за ним следом. В доме Ламбертов, как повсюду в Сент-Джуде, как повсюду в стране, жизнь уходила в подполье.

Ага, Альфред наверху, выдвигает и задвигает ящики. Он всегда нервничает перед поездкой к детям. Визиты к детям, похоже, вообще единственный интерес в его теперешней жизни.

За безупречно чистыми окнами столовой царил хаос. Неистовый ветер, злобные тени. Инид всюду искала письмо из корпорации «Аксон», но так и не нашла.

Альфред стоял посреди своей спальни, гадая, кто и зачем открыл ящики его шкафа – может, он сам? Но предпочел свалить вину за свое замешательство на Инид. За то, что она все это устроила, что именно она и могла открыть ящики.

– Ал! Что ты тут делаешь?

Он обернулся к двери, начал было фразу: «Я…» – и тотчас осекся, ведь, когда его заставали врасплох, каждое предложение делалось непредсказуемым и опасным, словно путь через лес; как только опушка оставалась за спиной, он обнаруживал, что крошки, которыми он отметил дорогу, склевали птицы, проворные безгласные существа, неразличимые в темноте, но прожорливо роившиеся вокруг в таком количестве, что казалось, это и есть тьма, как будто тьма вовсе не однородна, не простое отсутствие света, а кишение темных корпускул. Когда-то прилежный подросток Альфред наткнулся в «Сокровищнице английской поэзии» Мак-Кея на выражение «тьма кромешная», по ошибке прочитал «крошевная» и с тех пор неизменно представлял себе сумрак как мельтешение малюсеньких частичек, как зернистость высокочувствительной пленки, которую используют для съемок при слабом освещении, как своего рода зловещий распад, – отсюда и паника человека, заплутавшего в лесу, где тьма была тенью стаи скворцов, заслонившей закат, или полчищами черных муравьев, густо облапивших тушку опоссума, и тьма эта не просто существовала, а пожирала ориентиры, которые Альфред оставлял для себя, страшась заблудиться; однако ж едва он замечал, что сбился с пути, как время вмиг замедлялось и в зазорах между словами разверзались дотоле неведомые вечности, вернее сказать, он проваливался в зазор между словами и мог лишь неподвижно стоять, глядя, как время течет дальше, уже без него; вот и сейчас легкомысленное мальчишеское «я» Альфреда умчалось напролом через лес и исчезло из виду, а взрослый Ал так и замер в странно-равнодушном ожидании: вдруг перепуганный мальчик, не знающий, куда он попал и в каком месте вошел в эти словесные дебри, сумеет все-таки случайно выбраться на опушку, где его ждет не подозревающая о лесах Инид.